Билл Браудер

 

Красный циркуляр

   

Правдивая история о больших деньгах, убийстве, борьбе за справедливость

и о том, как я стал личным врагом Путина

 

 

Посвящается Сергею Магнитскому, храбрейшему из известных мне людей

 

Всё в этой книге – правда. Но она наверняка расстроит некоторых влиятельных и опасных лиц. Поэтому, чтобы уберечь многих честных людей от произвола, ряд имен и названий изменены.

Красный циркуляр – уведомление, распространяемое через международную полицейскую организацию Интерпол с требованием арестовать разыскиваемое лицо и выдать его государству‑инициатору такого уведомления. Красный циркуляр Интерпола – своего рода ордер на арест, действующий в международном масштабе.

Без вас эта книга была бы невозможна

 

Дорогой читатель!

Предварить русское издание этой книги коротким вступлением и обратиться к вам напрямую – большая честь для меня. Книга уже вышла на двенадцати европейских языках и получила хорошие отзывы, но русское издание для меня имеет особое значение и смысл. Многие действующие лица, сюжет книги, да и переломные моменты моей жизни связаны с Россией. Здесь я провел несколько интересных и наполненных событиями лет, сюда я многие годы возвращаюсь мыслями и воспоминаниями. Я искренне люблю Россию и русских людей, на долю которых веками выпадают страшные испытания.

Кинематографисты пишут: «Фильм основан на реальных событиях», – это обещает зрителю интересное кино. Реальность, как всем известно, – лучший сценарист. За этой книгой тоже стоят реальные события, изменившие – увы, драматическим образом – жизнь многих людей.

Путь этой книги к русскому читателю не был прямым: российские издательства отказались печатать «Красный циркуляр», – и вы поймете почему. Что ж, не в первый раз книга попадет к читателю окольным путем. Здесь мне на помощь пришел Киев, самобытный город, не чужой русской культуре. Сама идея поставить преграду печатному слову в двадцать первом веке выглядит нелепой, но правящему в России режиму по душе этот средневековый стиль – страну накрыло темное облако лжи, а ветра перемен, способного его разогнать, все не видно. Я уверен, что время всех рассудит и все расставит по заслуженным местам. А имя Сергея Магнитского, которому я посвятил свою книгу, навсегда останется в истории и в ваших сердцах.

Приглашаю вас прочитать эту книгу и надеюсь, что прогулка по тексту пройдет, перефразируя классика, с удовольствием и не без морали.

 

Билл Браудер

Лондон, 25 февраля 2015 года

 

1. Инвестор нон грата

 

13 ноября 2005 года

 

Я человек цифр, так что начну с наиболее важных для меня:

260; 1; 4 500 000 000.

Означают они следующее. Живя в Москве, я каждые вторые выходные отправлялся в Лондон – город, служивший мне домом. За десять лет я совершил 260 поездок из Москвы в Лондон и обратно.

У этих поездок была цель номер 1: я приезжал к своему сыну Дэвиду. Ему шел тогда восьмой год. Он жил в лондонском районе Хэмпстед с моей бывшей женой. После развода я дал себе слово проводить с ним как минимум два уик‑энда в месяц и, несмотря ни на что, ни разу не нарушил обещания.

Возвращаться в Москву насчитывалось 4 500 000 000 причин. Такова была стоимость активов в долларах США под управлением моей компании – Hermitage Capital[1]. Я основал эту компанию и руководил ею, заработав за предыдущие десять лет многим людям приличные деньги. В 2000 году Hermitage признали самым высокодоходным в мире фондом, специализирующимся на развивающихся рынках. Инвесторы, вложившие средства на момент создания фонда – в 1996 году, получили 1500 процентов. Успех предприятия превзошел мои самые смелые ожидания. Едва ли история финансовых рынков знала более захватывающие возможности для инвестиций, чем в постсоветской России. Работать здесь было увлекательно, прибыльно и временами опасно. Скучать уж точно не приходилось.

Я столько раз летал из Лондона в Москву, что мог проделать этот путь с закрытыми глазами. Я точно знал, сколько времени займет досмотр в аэропорту Хитроу, посадка на самолет Аэрофлота, полет в сгущавшихся сумерках на восток – в страну, которая к середине ноября погружалась в объятия очередной холодной зимы. Перелет длился двести семьдесят минут. За это время я успевал пролистать ведущие мировые издания: «Файнэншл Таймс», «Сандей Телеграф», «Форбс» и «Уолл‑стрит джорнал», а также просмотреть все важные сообщения электронной почты и документы.

Самолет начал набирать высоту, и я полез в портфель за свежими газетами и журналами. Там же, рядом с документами, лежало небольшое кожаное портмоне, а в нем – стодолларовые купюры на сумму в семь с половиной тысяч. Я считал, что с этими деньгами у меня будет больше шансов попасть на пресловутый «последний рейс» из Москвы, подобно людям, которые чудом спаслись из Пномпеня или Сайгона за миг до того, как эти страны погрузились в хаос и разруху.

Но в тот день я не стремился покинуть Москву – я туда возвращался. Возвращался работать и поэтому хотел узнать последние новости за выходные дни.

Ближе к концу полета мое внимание привлекла одна статья в журнале «Форбс». Говорилось в ней о человеке по имени Джуд Шао, американце китайского происхождения, который, как и я, закончил бизнес‑школу Стэнфордского университета. Мы не были знакомы (он окончил университет несколькими годами позже), но он тоже был успешным бизнесменом и тоже работал за рубежом. В его случае в Китае.

У него вышел конфликт с коррумпированными китайскими чиновниками – Шао отказался дать взятку в шестьдесят тысяч долларов какому‑то шанхайскому налоговому инспектору. В апреле 1998 года бизнесмена арестовали и осудили по сфабрикованному обвинению, приговорив к шестнадцати годам тюрьмы. Выпускники Стэнфорда добивались его освобождения, организовав лоббистскую кампанию, но это не принесло результатов: на момент публикации статьи Шао по‑прежнему гнил в одной из беспросветных китайских тюрем.

От этой статьи меня бросило в дрожь. Вести бизнес в Китае было в десять раз безопаснее, чем в России. Пока самолет заходил на посадку в Шереметьево‑2, я размышлял на высоте в три километра, не совершаю ли непоправимую ошибку. Вот уже несколько лет, инвестируя в Россию, я руководствовался прежде всего защитой прав акционеров. В российских условиях это означало борьбу с культивируемой олигархами коррупцией. Их было человек двадцать. По разным оценкам, они владели сорока процентами экономики, разворованной после развала Советского Союза, и в считанные дни превратились в миллиардеров. Им принадлежало большинство компаний, акции которых котировались на российском фондовом рынке, и они обдирали эти компании как липку. Я боролся с ними, причем по большей части успешно. Выбранная стратегия принесла не только процветание моему финансовому предприятию, но и немало личных врагов.

Дочитав историю о Шао, я подумал: «А не лучше ли сбавить обороты? У меня ведь есть ради чего жить. В Лондоне меня ждет сын Дэвид от первого брака и новая семья. Моя русская жена Елена – умница и красавица – вот‑вот должна была родить нашего первенца. Может, действительно пора остановиться?»

Но тут шасси коснулось посадочной полосы, я отложил журналы, включил смартфон и закрыл портфель. Я стал просматривать сообщения электронной почты. Внимание переключилось с Джуда Шао и олигархов на то, что я пропустил за время полета. Мне еще предстояло пройти таможню, преодолеть московские пробки и добраться до квартиры.

Аэропорт Шереметьево – странное место. Самый знакомый мне терминал – Шереметьево‑2 – построили к Олимпийским играм 1980 года. При открытии он наверняка выглядел впечатляюще, но к 2005 году заметно обветшал и пропах потом и дешевым табаком. Потолок был декорирован рядами металлических цилиндров, похожих на ржавые консервные банки. На паспортном контроле не было разделительных дорожек, поэтому, стоя в толпе, следовало не терять бдительности – иначе, того и гляди, кто‑нибудь пролезет вперед без очереди. И не вздумайте сдавать багаж! А то придется ждать выдачи еще не меньше часа, причем уже после того, как в паспорте проставлен пограничный штамп на въезд. После четырех с лишним часов полета вся эта процедура разрешения на въезд в Россию не доставляла никакого удовольствия, особенно в моем случае, когда проделываешь этот путь каждые вторые выходные.

Так я мучился с 1996 года, пока в 2000 году знакомый не рассказал мне о так называемом вип‑зале. За дополнительную плату можно было сэкономить нервы и час ожидания, а то и все два. Особых излишеств услуга не предполагала, но полностью себя оправдывала.

Выйдя из самолета, я направился прямо в вип‑зал. Стены и потолок там были выкрашены в оттенок пюре из зеленого горошка, а пол застлан линолеумом песочно‑коричневого цвета. В зале стояли кресла из красновато‑коричневой кожи, более‑менее удобные – вот и весь комфорт. Здесь подавали жиденький кофе и слишком крепкий чай. Я выбрал чай с лимоном, отдал паспорт сотруднику пограничной службы и уже через несколько секунд погрузился в чтение электронной почты, накопившейся за время полета.

Я не обратил внимания, как в зал вошел мой водитель Алексей – у него был на то специальный пропуск – и стал что‑то живо обсуждать с пограничником. Алексею, как и мне, исполнился сорок один год. В отличие от меня, он был высоченного – под два метра – роста, крепкого телосложения, весом сто восемь килограмм, светло‑русый блондин с жесткими чертами лица. В прошлом полковник московской службы ГАИ, он не знал ни слова по‑английски. Алексей никогда не опаздывал, умело лавировал в пробках и мог уладить вопросы со своими бывшими коллегами.

Я не интересовался их разговором, продолжал отвечать на электронные письма и пить остывший чай. Через некоторое время по громкой связи объявили, что пассажиры моего рейса могут забирать багаж. Тут я оторвался от смартфона и удивился: «Неужели я торчу здесь уже час?»

Я взглянул на часы. Действительно, прошел целый час. Самолет приземлился в 19:30, а на часах уже 20:32. Двое других пассажиров моего рейса давно покинули вип‑зал. Я вопросительно посмотрел на Алексея – тот кивнул, мол, сейчас разберемся.

Пока он выяснял, я позвонил Елене. В Лондоне было всего 17:32, и я знал, что она дома. Разговаривая с женой по телефону, я посматривал на Алексея и сотрудника пограничной службы. Их разговор внезапно перешел в спор. Алексей стучал по стойке, а представитель власти смотрел на него с невозмутимым видом. «Что‑то не так», – сказал я Елене. Я встал и направился к ним узнать, в чем дело. Я был скорее раздражен, чем обеспокоен.

Приближаясь, я понял, что происходит что‑то серьезное. Я перевел телефон в режим громкой связи, чтобы Елена могла слышать и помочь мне с переводом. Сам я не преуспел в изучении русского. Даже после десяти лет жизни в России я мог разве что сказать водителю такси нужный адрес.

Разговор походил на затянувшийся тай‑брейк, а я вертел головой, будто следуя за теннисным мячом. В какой‑то момент Елена сказала: «Кажется, что‑то не так с визой, но он прямо не говорит, в чем проблема». Тут в зал вошли еще двое сотрудников в форме. Один указал на мой телефон, другой – на сумки.

«Здесь еще двое пришли, – сказал я Елене. – Велят прекратить разговор и пройти с ними. Я перезвоню, как только смогу».

Я отключил телефон. Один сотрудник взял мои сумки, второй – визовые документы. Прежде чем пойти с ними, я обернулся на Алексея. Тот стоял в смятении, понурив голову, с потухшим взглядом и приоткрытым ртом. Он знал: если что‑то в России пошло не так, ничего хорошего не жди.

Сотрудники пограничной службы повели меня извилистыми коридорами по направлению к основному, большему по размеру залу иммиграционного контроля. Я попытался на ломаном русском их расспросить, но они доставили меня в комнату для задержанных, не проронив ни слова. Щурясь от яркого искусственного света, я стал осматривать помещение. Стены бежевого цвета с облупившейся местами краской. Пластмассовые стулья прикручены рядами к полу. На них расположилось несколько других задержанных угрюмого вида. Никто не разговаривал. Все курили.

Сопровождавшие меня сотрудники ушли. В дальнем конце комнаты за стеклянной перегородкой сидело несколько других сотрудников в форме. Я выбрал место поближе к ним и попытался разобраться в происходящем.

Личные вещи, в том числе мобильный телефон, у меня почему‑то не отобрали. Я проверил сигнал: телефон работает, связь есть. Это хороший знак, решил я, пытаясь устроиться поудобнее, но в памяти всплыла и не отпускала история Джуда Шао.

Я проверил время. На часах было 20:45.

Я перезвонил Елене. Она не выражала беспокойства: сказала, что готовит короткое письмо в британское посольство в Москве и отправит по факсу, как только закончит.

Затем я позвонил Ариэлю, бывшему сотруднику израильской спецслужбы «Моссад», который консультировал нас в Москве по вопросам безопасности. Он считался одним из лучших профессионалов в этой области – я был уверен, что он разберется с моей проблемой.

Новость Ариэля удивила. Он сказал, что постарается все выяснить и перезвонит.

Около 22:30 я позвонил в посольство Великобритании. Меня соединили с Крисом Бауэрсом из консульского отдела. Он уже получил факс от Елены и был в курсе происходящего – точнее сказать, знал он то же, что и я. Он перепроверил мои данные – дату рождения, номер паспорта, дату выдачи визы и все остальные детали. Покончив с формальностями, он сообщил, что воскресным вечером предпринять многое не удастся, но заверил, что сделает все от него зависящее. Прежде чем закончить разговор, Бауэрс спросил:

– Господин Браудер, вам дали что‑нибудь поесть и попить?

– Нет, – ответил я.

Он неодобрительно хмыкнул. Я поблагодарил его, и мы попрощались.

Удобно устроиться на пластмассовом стуле не получалось. Время замедлило ход, как будто секунды превратились в минуты, а минуты – в часы. Я встал и прошелся, пробираясь сквозь сизую пелену сигаретного дыма, сторонясь отрешенных взглядов других задержанных. Проверил почту. Вновь набрал номер Ариэля, но тот не отвечал. Я подошел к стеклянной перегородке и на плохом русском попытался заговорить с сотрудниками пограничного контроля аэропорта, но те не обращали на меня никакого внимания. Для них я был пустым местом. Хуже того – уже заключенным.

В России вообще не проявляют уважения к личности и правам человека. Людьми можно жертвовать во имя нужд государства, прикрываться ими, как живым щитом, пускать на пушечное мясо или разменивать, будто фишки в казино. Надо – и здесь могут избавиться от любого. Как говорил Сталин, «нет человека – нет проблемы».

Тут я опять вспомнил Джуда Шао из статьи в «Форбсе». Может, мне стоило быть более осмотрительным? Я так сосредоточился на борьбе с олигархами и коррупционерами в России, что свыкся с мыслью о том, что и сам могу в один прекрасный момент исчезнуть, если перейду кому‑то дорогу.

Я попытался усилием воли выбросить Шао из головы. Вновь попробовал заговорить с охранниками и хоть что‑нибудь выяснить – все тщетно. Я вернулся на свое место и опять позвонил Ариэлю. На этот раз он ответил.

– Ариэль, что происходит?

– Я сделал пару звонков, но никто ничего не говорит.

– В каком смысле никто ничего не говорит?

– В прямом. Билл, извини, но мне нужно время. В воскресенье вечером никого не достать.

– Хорошо. Дай знать, как только будут новости.

– Конечно.

На этом разговор был окончен. Я снова позвонил в посольство, но и у них не было новостей. Либо им ставили препятствия, либо мои данные еще не попали в систему, либо и то, и другое. Перед тем как повесить трубку, дежурный консул еще раз спросил, предложили ли мне еду и питье, и я опять ответил отрицательно. Мне этот вопрос казался бессмысленным, но Крис Бауэрс явно держался иного мнения. Должно быть, ему уже приходилось сталкиваться с подобной ситуацией. Мне вдруг подумалось, что, может, это излюбленная тактика русских – не давать ни еды, ни воды.

После полуночи помещение пополнилось новыми задержанными – все мужчины, похоже, из бывших союзных республик: грузины, азербайджанцы, казахи, армяне. Их багаж состоял из рюкзаков и огромных замотанных полиэтиленом хозяйственных сумок. Все дымили сигаретами, как паровозы. Кто‑то тихо переговаривался. Никто не проявлял ни эмоций, ни беспокойства. Они замечали меня не больше, чем охранники, хотя я был белой вороной: синий пиджак, смартфон, небольшой черный чемодан на колесиках, к тому же я нервничал.

Я снова набрал Елену.

– Ну, как, узнала что‑нибудь?

– Пока нет, – вздохнула она. – А ты?

– Ничего.

Должно быть, она почувствовала беспокойство в моем голосе.

– Все будет хорошо, Билл. Если дело только в визе, то уже завтра ты будешь дома и со всем разберешься. Вот увидишь.

Ее спокойствие передалось и мне.

– Знаю, милая. – Я взглянул на часы: в Лондоне уже половина одиннадцатого. – Иди ложись, вам с ребенком нужен отдых.

– Хорошо. Но я тебе сразу позвоню, если что‑нибудь узнаю.

– Конечно. И я.

– Спокойной ночи.

– И тебе спокойной. Люблю тебя, – добавил я, но она уже положила трубку.

Меня на миг охватило сомнение: А вдруг дело не только в визе? Увидимся ли мы с Еленой снова? Увижу ли я нашего будущего малыша? Дэвида?

Я пытался совладать с нахлынувшими эмоциями. Расположился на жестких стульях, подложив вместо подушки пальто, но эти стулья, казалось, нарочно сделаны так, чтобы не дать человеку уснуть. Не говоря уже о том, что меня окружали недружелюбного вида незнакомцы. Вздремнуть в таких условиях было невозможно.

Сон не шел, поэтому я решил заняться чем‑нибудь полезным: достал смартфон и принялся составлять список людей, которых встречал за годы работы в России, Великобритании и Америке и которые могли хоть как‑то мне помочь: политики, предприниматели, репортеры.

Незадолго до конца своей смены в посольстве со мной связался Крис Бауэрс. Он заверил, что заступившие на смену сотрудники в курсе моей ситуации. Крис в очередной раз спросил, предложили ли мне еду и питье, и в очередной раз получил отрицательный ответ. Он извинился, хотя и был здесь ни при чем. Видимо, он вел учет нарушений моих прав на случай, если это понадобится. «Вот черт», – подумал я, когда разговор был окончен.

На часах было почти три утра. Я отключил смартфон, чтобы поберечь батарейку, и опять попытался заснуть. Накрыл лицо рубашкой, которая лежала в моем портфеле, и проглотил две таблетки нурофена от начинавшейся головной боли. Мне хотелось обо всем забыть и убедить себя, что завтра я уеду. Дело просто в визе. Так или иначе я уеду из России.

Вскорости мне удалось задремать.

Проснулся я в 6:30 утра с прибытием новой партии задержанных – таких же, как в прошлый раз. Никого похожего на меня. Опять сигаретный дым и шепот. Запах пота заметно усилился. Во рту чувствовался неприятный привкус, и только сейчас я понял, что очень хочу пить. Крис Бауэрс не зря спрашивал, предлагали ли мне воду или еду. Туалет, пусть неказистый, здесь все же имелся, но эти церберы были обязаны предоставить всем нам еду и воду.

Несмотря на досадные неудобства, я проснулся с уверенностью, что все это лишь бюрократическое недоразумение. Я позвонил Ариэлю. Он до сих пор не разобрался в происходящем, но сообщил, что следующий рейс на Лондон – в 11:15 утра. Передо мной открывалось два варианта: арест или депортация. Я убеждал себя, что вылечу этим рейсом.

Я занимал себя делами, как мог: ответил на несколько электронных писем, будто бы это обычный рабочий день; опять созвонился с посольством (дежурный консул подтвердил, что моим вопросом займутся, как только в учреждениях начнется рабочий день); собрал все свои вещи и еще раз попытался заговорить с охранниками. Я попросил у них свой паспорт, но они по‑прежнему меня игнорировали. Казалось, их единственное занятие – сидеть в своем стеклянном аквариуме и «чихать» на задержанных.

Я ходил из угла в угол, поглядывая на часы. 9:00, 9:15, 9:24, 9:37. Беспокойство нарастало. Хотелось позвонить Елене, но в Лондоне еще раннее утро. Позвонил Ариэлю. Он опять не сказал мне ничего нового. Тогда я перестал кому‑либо звонить.

В 10:30 я начал стучать по стеклянной перегородке. Сотрудники аэропорта и бровью не повели. Профессионалы.

Позвонила Елена. На этот раз ей не удалось меня успокоить. Она пообещала, что мы обязательно во всем разберемся и поймем, что делать дальше, но я начинал думать, что все это уже не имеет значения. В голове отчетливо маячил образ Джуда Шао.

10:45. Я не на шутку запаниковал.

10:51. Как я мог быть таким идиотом? Как обычному чикагскому парню пришло в голову, что ему сойдут с рук нападки на русских олигархов?

10:58. Дурак, дурак, дурак… Ты дурак и болван, Билл! Просто‑напросто самонадеянный И‑ДИ‑ОТ!

11:02. Всё. Меня упекут в российскую тюрьму. Меня упекут в российскую тюрьму. Меня точно упекут в российскую тюрьму.

11:05. Двое служащих в сапогах шумно вошли в помещение и направились прямо ко мне. Меня взяли под руки, с вещами вывели из комнаты для задержанных, повели куда‑то по коридорам и вверх по лестнице. Вот и все. Сейчас меня бросят в тюремный фургон и увезут. Это конец…

Но тут они пинком открыли очередную дверь, и мы оказались в терминале вылета. Двигались мы очень быстро. Мое сердце забилось в сумасшедшем ритме, когда мы стали проходить мимо выходов на посадку и таращивших на нас глаза пассажиров. И вот мы уже у выхода на рейс в 11:15 в Лондон. Меня быстро завели по трапу в самолет, провели через салон бизнес‑класса и усадили в эконом‑классе между двумя другими пассажирами. Все это время провожатые молчали, как рыбы. Перед уходом они засунули мою сумку в верхний отсек для ручной клади и ушли, так и не вернув мне паспорт.

Другие пассажиры всеми силами старались на меня не смотреть, но получалось у них плохо. Я не обращал на это внимания. Главное, что меня не упекут в российскую тюрьму.

Я отправил Елене сообщение, что лечу домой и скоро мы увидимся. И добавил, что очень ее люблю.

Мы взлетели. Когда самолет убрал шасси, впервые в жизни я ощутил себя на седьмом небе. Даже зарабатывая и теряя сотни миллионов долларов, ничего похожего я не испытывал.

Спустя некоторое время самолет набрал высоту, и всем предложили обед. К тому времени я не ел уже двадцать четыре часа. На обед в этот день предлагали бефстроганов в ужасного вида соусе, но я никогда не получал большего наслаждения от еды. Я попросил три булки, выпил четыре бутылки воды и провалился в сон.

Проснулся я уже в момент приземления в Лондоне. Пока самолет выруливал к терминалу, я начал мысленно составлять список предстоящих проблем. Для начала надо было как‑то пройти таможенный досмотр без паспорта. Ну, предположим, это несложно. Англия была моим домом, а в конце девяностых, когда я получил британское подданство, эта страна стала мне второй родиной. Сложнее обстояли дела с Россией. Как выпутываться из всех этих неприятностей? Кто в ответе за происшедшее? Кому следует позвонить в России, кому на Западе?

Самолет остановился, пассажирам позволили отстегнуть ремни и покинуть свои места. Дождавшись своей очереди, я направился к выходу. Поглощенный мыслями, я не сразу заметил, что у трапа стоит командир экипажа и всматривается в выходящих пассажиров. Я поравнялся с ним – он протянул руку, прервав нить моих рассуждений. Я взглянул на капитана – он держал мой паспорт. Я молча взял документ и вышел.

Таможенный досмотр занял пять минут, потом я взял такси и поехал домой. С порога крепко обнял Елену. Никогда прежде я не был так счастлив от, казалось бы, простого объятия.

Я сказал жене, как сильно ее люблю, она нежно улыбнулась в ответ. Взявшись за руки, мы направились в общий домашний кабинет. Говорили о прошлых и будущих трудностях. Сели за компьютеры, взялись за телефоны и погрузились в работу.

В голове был один вопрос: «Как мне вернуться в Россию?»

 

2. Как стать бунтарем в семье коммунистов

 

Заговори вдруг строки этой книги голосом автора, и вы, наверное, сразу спросите: «А как так случилось, что британец с американским акцентом, став крупнейшим иностранным инвестором, оказался выдворенным из России?»

О, это целая история, и началась она в Америке, но отнюдь не в обычной американской семье. Мой дед, Эрл Браудер, был родом из Уичито – самого большого города штата Канзас. С юных лет его привлекала профсоюзная деятельность. Он настолько преуспел на этом поприще, что его приметили коммунисты. Эрл включился в коммунистическое движение. В 1926 году он получил приглашение посетить Советский Союз. А знаете, что происходит в Москве со многими энергичными американцами? То же произошло и в жизни моего деда: он встретил замечательную девушку. Звали ее Раиса Беркман. Она была выпускницей юридического института. Молодые люди полюбили друг друга и вскоре сыграли свадьбу. У них родилось трое сыновей, старшим был мой отец Феликс – он появился на свет в июле 1927 года.

В 1932 году Эрл с семьей вернулся в Америку и обосновался в городе Йонкерс на юго‑востоке штата Нью‑Йорк. В том же году дед возглавил коммунистическую партию США. Дважды, в 1936‑м и 1940‑м, он участвовал в президентских выборах от коммунистической партии. Несмотря на то, что оба раза он набрал всего восемьдесят тысяч голосов, участие коммуниста в выборах во время Великой депрессии привлекло внимание американцев к изъянам господствующей капиталистической системы и подвинуло политические дебаты влево: социальная справедливость и соблюдение гражданских прав вошли в повестку дня. Успех был настолько заметным, что в 1938 году «товарищ Эрл Браудер» даже попал на обложку журнала «Тайм».

Однако это имело и обратную сторону: его активность вызвала недовольство президента Рузвельта. В 1941 году деда арестовали, обвинив в «нарушении паспортного режима», и приговорили к четырем годам заключения в федеральной тюрьме города Атланта в штате Джорджия. К счастью, благодаря союзническим связям Соединенных Штатов и Советского Союза во время Второй мировой войны год спустя деда амнистировали.

 

 

Эрл Браудер, коммунист номер один в Америке на протяжении десятилетия,

выдвигается в президенты США от своей партии в 1936 году (© AP Photo)

 

Несколько послевоенных лет Эрл провел в политическом вакууме, пока сенатор Джозеф Маккарти в стремлении искоренить в стране коммунизм не начал печально известную «охоту на ведьм». В пятидесятые годы Америка погрузилась в атмосферу нездоровой подозрительности ко всем коммунистам, будь то рьяный активист или рядовой член партии. Комитет Конгресса США по расследованию антиамериканской деятельности на протяжении нескольких месяцев неоднократно вызывал Эрла давать показания.

Политические преследования и убеждения деда тяжким бременем легли на всех членов семьи. Моя бабушка, интеллигентная русская еврейка, не хотела, чтобы сыновья «запятнали» себя политикой. С ее точки зрения, гораздо лучше было заниматься научной работой, особенно естествознанием и математикой. Феликс, мой отец, не только оправдал, но и превзошел ожидания матери, поступив в шестнадцать лет в Массачусетский технологический институт. Всего за два года он стал бакалавром и был принят в аспирантуру Принстонского университета, а к двадцати годам уже получил ученую степень доктора математических наук.

Выдающийся юный математик, тем не менее, был сыном Эрла Браудера. Когда после Второй мировой войны президент Трумэн ввел призыв в армию, а Феликс попросил об отсрочке, его начальство в принстонском Институте перспективных исследований отказало ему в этом. Ни один из руководителей не осмелился открыто поддержать сына знаменитого коммуниста. Из‑за отсутствия в его деле подписанного прошения об отсрочке уже в 1953 году Феликса призвали на воинскую службу.

После завершения курса начальной боевой подготовки моего отца определили в подразделение военной разведки, расположенное в Форт‑Монмуте в штате Нью‑Джерси. Но не прошло и нескольких недель, как командир подразделения обратил внимание на его фамилию. Дальнейшее развитие событий не заставило себя ждать: поздней ночью его без предупреждения затолкали в военный транспорт и отправили в Форт‑Брэгг в Северной Каролине – три последующих года службы он заливал бензин на автозаправке на окраине военной части.

Отслужив в армии, Феликс в 1955 году подал заявление на первую попавшуюся научную вакансию – должность доцента в университете Брандейса. Преподаватели университета, увидев заявление одного из ведущих молодых математиков Принстона, не могли поверить своей удаче. Но большинство попечительского совета университета побоялось утвердить кандидатуру сына бывшего лидера коммунистической партии Америки. В то время должность председателя попечительского совета занимала бывшая первая леди страны Элеонора Рузвельт. Надо сказать, что, несмотря на причастность ее мужа к аресту моего деда, сама она заявила, что «лишать выдающегося ученого возможности заниматься профессиональной деятельностью на том основании, что он сын своего отца, – не по‑американски».

 

 

Мой дед, Эрл Браудер, в окружении одаренных сыновей. Слева – мой отец Феликс, который стал деканом математического факультета Чикагского университета и получил в 1999 году Национальную медаль в области науки, и его младшие братья Эндрю и Билл, оба тоже талантливые математики. Билл был президентом Американского математического общества и деканом математического факультета в Принстоне, а Эндрю – деканом математического факультета в Университете Брауна (© Lotte Jacobi)

 

В результате Феликс получил место. Благодаря этому отец впоследствии смог продолжить научную деятельность в Йельском, Принстонском, а затем и в Чикагском университете (со временем он стал там деканом математического факультета). В 1999 году президент Клинтон отметил долгую и успешную работу отца, вручив ему Национальную медаль в области науки за вклад в развитие математики.

История моей матери не менее примечательна. Ива родилась в Вене в 1929 году. Ее мама, еврейка, растила ребенка одна. К 1938 году планы нацистов в отношении евреев приобрели жуткие очертания, и все, кто мог, старались оказаться как можно дальше от фашистской Европы. Беженцев образовалось так много, что получить американскую визу стало практически невозможно. Мать Ивы в отчаянии решилась отдать дочь в другую семью, чтобы дать девочке шанс выжить.

Девятилетняя Ива в одиночку пересекла всю Европу на поезде, села на пароход и отправилась в Америку навстречу новой жизни. Интеллигентная еврейская семья Аппельбаумов приняла ее как родную. Приехав к ним в Белмонт (штат Массачусетс) девочка оказалась в совершенно ином, заповедном мире – полная противоположность пылавшей войной Европе. Следующие несколько лет она жила в уютном доме, у нее была своя комната, кокер‑спаниель, аккуратно подстриженные лужайки вокруг дома и ни единого намека на оставшийся где‑то там далеко геноцид.

Пока Ива осваивалась на новом месте, моей бабушке Эрне удалось‑таки покинуть Австрию и даже добраться до Англии. Разлука с дочерью была невыносимой. В течение трех лет она день за днем пыталась получить американскую визу, чтобы вернуть свою малышку. Наконец, путь был открыт, и Эрна, попав из Англии в Массачусетс, появилась на пороге дома Аппельбаумов в Белмонте, ожидая радостное воссоединение с дочерью. Но встретила ее малознакомая американская девчушка. Ива успела к тому времени так привыкнуть к новой семье и комфорту дома Аппельбаумов, что не захотела их покидать. Последовавшее противостояние тяжело отразилось на всех. Разумеется, Эрна настояла на своем и увезла дочь в Бруклайн, там же в Массачусетсе, где сняла однокомнатную квартиру. Чтобы содержать семью, Эрна была вынуждена работать швеей по восемьдесят часов в неделю. Они были так бедны, что самой великой роскошью считали обед в местной закусочной – раз в неделю порция картофельного пюре и ростбифа на двоих. После жизни в нужде и лишениях обрести комфорт и уют домашнего очага, а затем снова всего лишиться оказалось столь тяжким испытанием для ребенка, что и по сей день моя мать собирает пакетики с сахаром и прячет в сумку хлеб из корзинок в кафе. Несмотря на тяготы детских лет, моя мама так хорошо училась в школе, что ей присудили стипендию, и она смогла оплатить дальнейшее обучение в Массачусетском технологическом институте. Там в сорок восьмом году она и встретила Феликса. Через несколько месяцев они поженились.

 

 

С отцом Феликсом и братом Томом дома в Нью‑Джерси

на Рождество 1988 года (Архив семьи Браудеров)

 

И вот в 1964 году в этой странной семье ученых с левыми взглядами родился я. За обеденным столом дома обычно обсуждали математические теоремы и то, куда катится мир по вине алчных бизнесменов. Мой старший брат Томас пошел по стопам отца и уже в пятнадцать лет учился в Чикагском университете. Он с отличием окончил университет по специальности физика, и в возрасте девятнадцати лет его тут же приняли в аспирантуру. Сегодня он один из ведущих в мире специалистов в области физики элементарных частиц.

Мои же интересы были бесконечно далеки от научных споров и теорий. Когда мне исполнилось двенадцать лет, родители объявили, что собираются в научную поездку на год, и предложили мне выбор: присоединиться к ним или провести год в школе‑пансионе. Я выбрал второй вариант.

Чувствуя себя отчасти виноватой, мать позволила мне самостоятельно выбрать любую школу. Учебные дисциплины меня интересовали куда меньше, чем катание на лыжах, и я присмотрел небольшую школу Уайтмен, расположенную вблизи лыжной базы в местечке Стимбоут Спрингс в штате Колорадо.

Родители были настолько заняты в своем академическом мире, что не удосужились навести справки о моей будущей школе. Им не было известно, что эта общедоступная школа принимала немало трудных подростков, исключенных из других учебных заведений и имевших нелады с законом.

 

 

Со старшим братом Томом дома в южном Чикаго, около 1970 года.

Я с гитарой (Архив семьи Браудеров)

 

Чтобы попасть в школу‑пансион, мне пришлось пропустить восьмой класс и пойти сразу в девятый, так что по прибытии в школу Уайтмен я в свои тринадцать лет оказался меньше всех учеников в классе по возрасту и телосложению. Другие подростки, обратив внимание на щуплого паренька в обвисшем пиджаке, сразу учуяли потенциальную жертву. В первую же ночь в пансионе в мою комнату зашла группа ребят и принялась рыться в моих вещах в поисках наживы. Они расшвыривали мои вещи и забирали всё, что им понравилось. Я попытался протестовать, но они навалились на меня с воплями: «А вот щас поиграем, крошка Билли! А вот щас поиграем, крошка Билли!»

Этот кошмар продолжался каждую ночь в течение нескольких недель. Задолго до того, как в спальнях гасили свет, меня, избитого и униженного, бросало в дрожь при мысли о том, что еще они придумают в этот раз.

В начале октября ко мне на выходные приехала мать. Гордость не позволила мне сразу признаться ей в происходящем. Все было ужасно, но я убеждал себя, что выдюжу.

Но как только мы сели в машину, чтобы вместе поехать куда‑нибудь пообедать, меня прорвало, и я разрыдался.

Мама встревожилась и спросила, что со мной.

«Ненавижу эту школу! – кричал я, глотая слезы. – Ненавижу!»

Я умолчал о побоях и издевательствах, хотя, наверное, она и так догадалась, потому что сказала: «Билли, если тебе здесь плохо, только скажи, и я заберу тебя с собой в Европу».

Я обдумывал мамины слова и не сразу дал ответ. Когда мы подъезжали к ресторану, я решил, что, несмотря на искус вернуться в родной дом к маме, перспектива унизительного отступления меня не радует.

Пока мы садились за столик и заказывали еду, я немного успокоился и чуть погодя сказал ей: «Знаешь, я, пожалуй, останусь. Я найду выход».

Выходные мы провели вместе, и в воскресенье вечером она подвезла меня к воротам школы. Попрощавшись, я пошел к себе и, проходя мимо спальни старшеклассников, услышал ехидный шепоток двух пацанов: «Били ли Билли? Били ли Билли?»

Я ускорил шаг, но парочка последовала за мной. Я был вне себя от ярости и унижения и, не дойдя нескольких шагов до своей комнаты, круто развернулся и набросился на того, что пониже. Я врезал ему прямо в нос. Он упал, а я упал на него, нанося удар за ударом, пока второй не схватил меня за плечи и не отшвырнул в сторону. Первый размазал кровь по лицу, и они вдвоем успели прилично потрепать меня, пока не подоспел заведующий интернатом и не прекратил драку.

Но с этого дня никто в школе Уайтмен больше не осмеливался тронуть меня.

Я провел там целый год и научился многому, чего не знал раньше: начал покуривать, незаметно убегал с территории школы под покровом ночи и проносил с собой спиртное. К концу года я отличился в стольких выходках, что меня исключили из школы. Вернувшись домой в Чикаго, я был уже совершенно другим человеком.

В моей семье было принято считать, что невыдающемуся человеку не найти места в жизни. Я же настолько сбился с пути, что родители не знали, что со мной делать. В надежде вправить мне мозги они водили меня по врачам и психиатрам, но чем настойчивее они старались, тем яростнее я упорствовал. Поначалу меня привлекала идея просто бросить школу, но чтобы насолить родителям по‑настоящему, надо было придумать что‑нибудь покруче.

И вот незадолго до окончания школы меня осенило: а что, если надеть деловой костюм, галстук и стать капиталистом? Ничто не вызовет у моих родителей большее негодование.

 

3. Чип и Уинтроп

 

Оставалась лишь одна загвоздка: я так отстал в учебе, что меня не приняли ни в один университет, куда я подавал документы. Только после апелляции и вмешательства моего школьного наставника я получил место в университете в Боулдере (штат Колорадо). Мне было неприятно осознавать, что даже в Боулдер попасть удалось с трудом, но я быстро избавился от чувства досады, узнав, что мой вуз в рейтинге «Плейбоя» занимает первое место в стране по части вечеринок.

Насмотревшись фильма «Зверинец»[2], я решил: раз уж попал в вуз, славящийся своими развлечениями, надо воспользоваться этим по полной и вступить в братство. Я дал клятву верности братству «Дельта Ипсилон», и после традиционного ритуала посвящения меня приняли в его члены. Там было заведено давать клички – Искра, Дым, Затор, Спичка – меня за черные кудрявые волосы прозвали Щетка. Роль Щетки была невероятно веселой, но после нескольких месяцев чрезмерного потребления пива, заигрывания с девчонками, дурацких приколов и бездумного сидения у телека я начал задумываться, что с такими «успехами» мне в лучшем случае светит стать «капиталистом», который получает чаевые за парковку авто. В голове у меня окончательно все встало на свои места после того, как полиция задержала члена братства, которого я особенно боготворил, когда тот слетел с тормозов из‑за наркотиков и пошел грабить местный банк. Его надолго упекли в федеральную тюрьму, и тут я понял: если я не возьмусь за ум, то от такой формы бунтарства пострадает только один человек. Я сам.

С того дня я забросил все тусовки и стал проводить вечера в библиотеке, что, безусловно, положительно сказалось на моей успеваемости: я начал получать высокие оценки. К концу второго курса я подал документы в лучшие вузы страны и был принят в Чикагский университет.

В Чикаго я учился с удвоенной силой и целеустремленностью. Приближались выпускные, и я все острее чувствовал необходимость разобраться, как организовать свое будущее. Как же на деле стать капиталистом? Пока я размышлял, мне попалось на глаза объявление о предстоящей лекции декана бизнес‑школы. Раз уж я решил войти в деловые круги и заявить о себе, то стоило сходить и послушать. Декан рассказывал об успешной карьере выпускников бизнес‑школы Чикагского университета – все они занимались важными вопросами и получали за это хорошие деньги. Видимо, дальше надо было идти именно туда.

Но в одну из ведущих бизнес‑школ еще надо было как‑то попасть, и самая верная дорога пролегала через двухгодичную стажировку в «Маккинзи», «Голдман Сакс» или какой‑то другой из двадцати пяти солидных фирм, предлагавших аналогичные программы подготовки к поступлению в бизнес‑школу. Я забросал все эти фирмы звонками и письменными обращениями о трудоустройстве, но не тут‑то было: в эту же дверь стучал каждый второй студент со схожими амбициями. В итоге я получил двадцать четыре отказа и одно‑единственное предложение от «Бэйн энд Компани» в Бостоне – одной из ведущих консалтинговых фирм в области управления. Уж не знаю, как мне удалось просочиться через процедуру отбора, но я ухватился за этот шанс обеими руками.

В «Бэйн» приглашали выпускников ведущих университетов, показавших наивысшие результаты, готовых пахать по шестнадцать часов в день без выходных на протяжении двух лет. Взамен им обещали место в одной из лучших школ бизнеса. Однако тот год был необычным: дела фирмы так стремительно шли в гору, что ей пришлось нанять целых сто двадцать смышленых «студентов‑рабов» вместо обычных двадцати, как это было принято в других компаниях. К несчастью, это выходило за рамки негласной договоренности между «Бэйном» и бизнес‑школами, которые, конечно, были рады принимать на учебу юных консультантов из «Бэйна», но имели такие же договоренности и с десятком других мастерских по производству молодых и амбициозных капиталистов – например, «Бостонской консалтинговой группой» (сокращенно «Би‑Си‑Джи»), «Морган Стэнли» и упомянутой уже фирмой «Маккинзи». В лучшем случае, рассуждал я, на учебу примут двадцать счастливчиков из «Бэйна», но никак не все сто двадцать, так что фирма по сути предлагала вкалывать на них до седьмого пота за каких‑то тридцать тысяч долларов в год в обмен на шестнадцатипроцентный шанс попасть в Гарвард или Стэнфорд.

Эти несложные подсчеты плачевно отразились на моральном климате в компании: новые сотрудники неделями подозрительно косились друг на друга в попытках определить свое превосходство. Я не мог похвастаться преимуществами перед коллегами: многие из них окончили Гарвард, Принстон, Йель, и у многих в «Бэйне» были производственные показатели получше.

И тут меня озарило: пусть у многих коллег блестящие резюме, но кто еще здесь внук председателя Американской коммунистической партии? Правильно: только я. Вот так‑то.

Я подал документы в два учебных заведения – в Гарвард и Стэнфорд, и поведал им историю моего деда. Из Гарварда вскоре пришел отказ, но, к моему удивлению, в Стэнфорд меня приняли. В тот год из сотрудников «Бэйна» туда взяли только троих.

В конце августа 1987 года я закинул вещи в свою «Тойоту‑Терцел» и пересек всю страну до города Пало‑Альто, штат Калифорния. Там я свернул с Эль Камино Реаль на Палм Драйв, которая вела к главному корпусу Стэнфордского университета. Вдоль дороги росли пальмы и стояли аккуратные здания с терракотовыми крышами в испанском стиле. В ясном голубом небе сверкало солнце. Я был в Калифорнии и ощущал себя будто в раю.

 

 

С мамой на выпускном в 1981 году. Теперь вы понимаете, почему в колледже

меня прозвали Щетка (Архив семьи Браудеров)

 

А это и был рай. Звонкая синева неба, чистый воздух… Попавшим в Стэнфорд приходилось раньше вкалывать до изнеможения по восемьдесят часов в неделю на потогонках типа «Бэйна», где трудился я, – утопать в грудах таблиц и расчетов, засыпать по ночам за рабочим столом, жертвовать досугом ради успеха. Все мы, идя к своей цели, соперничали друг с другом за место в университете. Теперь же, поступив в желанный университет, мы обнаружили, что здесь господствует совсем иной подход. По правилам Стэнфорда студентам не разрешалось показывать свои результаты потенциальным работодателям, и все решения о приеме на работу принимались на основании собеседований и накопленного опыта. Как следствие, привычный дух соперничества уступил место атмосфере сотрудничества, товарищества и дружбы, чего мы совсем не ожидали. Я быстро понял, что успех в этом университете означает не высокие результаты, а просто жизнь здесь. Все остальное было чем‑то вроде приправы. Для меня и моих сокурсников два года в Стэнфорде были лучшими годами жизни.

Получать удовольствие от пребывания здесь было, конечно, не единственной целью студента Стэнфорда: следовало решить, чем заняться после бизнес‑школы. Так что я с однокурсниками с первых же дней стал посещать организованные различными компаниями информационные презентации, лекции, вечерние приемы, обеды и собеседования, выбирая из тысяч возможных вариантов ту работу, которая подойдет именно мне.

Я сходил на встречу с представителями компании «Проктер энд Гэмбл». Зал был набит до отказа. Младшие сотрудницы службы маркетинга в синих плиссированных юбках, белых блузках и галстуках с энтузиазмом рассказывали о том, как замечательно они продают мыло.

Я побывал на коктейльном приеме, организованном «Траммелл Кроу». Красноречивые импозантные техасцы, похлопывая друг друга по спинам, трепались там о бейсболе, больших деньгах и недвижимости – главном бизнесе компании. Я чувствовал себя настолько не в своей тарелке, что ретировался оттуда при первой же возможности.

Потом был прием, организованный офисом «Дрексель Барнем Ламберт» из Беверли‑Хиллз – там я чуть не уснул под монотонный бубнеж лысеющих и дорого одетых трейдеров о мире биржевых операций с высокодоходными ценными бумагами, который казался им очень заманчивым. «Нет уж, спасибо, обойдусь», – думал я.

Чем больше таких мероприятий я посещал, тем отчужденнее себя ощущал. На одном собеседовании это проявилось особенно остро. Речь шла о летней практике в компании «Дж. П. Морган». Я не горел желанием работать у них, но нельзя ведь пропускать собеседование в одной из ведущих фирм Уолл‑стрит.

Я вошел в небольшой кабинет центра карьерного консультирования, там меня встретили двое высоких широкоплечих мужчин с квадратными челюстями. Оба выглядели лет на тридцать, один блондин, другой шатен. На них были строгие рубашки с монограммой и воротником на пуговицах, красные подтяжки и темные костюмы «Брукс Бразерс». Блондин в приветствии протянул руку, и я не мог не обратить внимания на дорогущие часы «Ролекс». Они вручили мне свои визитки, на которых значилось что‑то вроде Джейк Чип Брант III и Уинтроп Хиггинс IV.

Собеседование началось со стандартного вопроса:

– Почему вы хотите работать в «Дж. П. Морган»?

Я подумал было ответить что‑нибудь в духе: «Потому что вы меня пригласили, и мне нужна работа на лето», – но понимал, что от меня ждут не такого ответа, и вместо этого уверенно произнес:

– Потому что компания «Дж. П. Морган» совмещает преимущества инвестиционного и коммерческого банка, и я полагаю, что это сочетание является наиболее привлекательной формулой успеха на Уолл‑стрит.

А про себя удивился, что выдал такое. Я понятия не имел, что это значит.

Чипа и Уинтропа мой ответ не впечатлил. Они задали еще несколько стандартных вопросов – я отфутболил их такими же стандартными ответами. Под конец Уинтроп задал вопрос полегче, давая мне возможность найти какие‑нибудь точки соприкосновения:

– Билл, расскажите, какими видами спорта вы занимались в университете.

Тут всё предельно просто: я был ботаником и совершенно не интересовался спортом. Я с трудом находил время поесть и умыться, о каком спорте речь.

– Э… ну… вообще‑то никакими… но я люблю лыжи и горный туризм, – сказал я, надеясь, что упомянутые виды спорта прозвучат для них достаточно солидно.

Но нет. Они уставились на стопку резюме и больше не произнесли ни слова. Собеседование закончилось.

Я вышел из здания и подумал, что на самом деле им до лампочки мои ответы. Они хотели определить, вписываюсь ли я в культуру «Дж. П. Морган». Очевидно, не вписывался. Я не возражал, но все равно был удручен и подавлен.

На автопилоте я доплелся до столовой, отстоял в очереди, взял что‑то поесть и сел за столик, механически жуя. Тут появился мой лучший друг Кен Херш[3]. Судя по костюму, Кен тоже шел с какого‑то собеседования.

– Привет, Кен. Ты откуда? – спросил я.

Он подтянул себе стул и подсел рядом.

– Только что проходил собеседование у «Дж. П. Морган».

– Да ну? Ты тоже встречался с Чипом и Уинтропом. Как прошло?

Кен посмеялся над кличками, которые я им выдал, и пожал плечами.

– Трудно сказать. Поначалу не очень, пока я не сказал Чипу, что мои лошади для игры в поло в Хэмптонском клубе – в его распоряжении. Это здорово разрядило обстановку.

Кен хмыкнул. Он был невысоким еврейским пареньком среднего достатка из Техаса и лошадей для игры в поло видел разве что на логотипе рубашек «Ральф Лорен» в каком‑нибудь магазине города Далласа.

– А у тебя что слышно?

– Теперь мы наверняка будем работать вместе! Меня‑то они точно возьмут. Я пообещал Уинтропу прокатить его на своей лодке в яхт‑клубе Кеннебанкпорта.

Ни я, ни Кен предложения от «Дж. П. Морган» не получили, зато с тех пор Кен звал меня Чипом, а я его – Уинтропом.

С того дня я снова и снова спрашивал себя, зачем позволяю всяким Чипам и Уинтропам отказывать мне. Я не был одним из них, не собирался на них работать. Я выбрал свой путь наперекор родителям и вопреки воспитанию, но глупо отрицать, что я остался Браудером.

И я начал искать работу, которая подходила бы лично мне. Зашел на интересную лекцию главы профсоюза Объединенных рабочих сталелитейной промышленности. Я был в полном восторге от его выступления. В его речи я будто слышал голос деда, вспоминал его мужественное лицо, густые усы и седые волосы, представлял, как дед сидит в своем кабинете, пропитанном сладким ароматом табака его трубки, в окружении многочисленных книг. Речь главы профсоюза так вдохновила меня, что я потом подошел к нему и спросил, не примет ли он меня на работу, чтобы помочь профсоюзу в переговорах с эксплуатирующими сталелитейщиков частными корпорациями. Он поблагодарил меня за проявленный интерес, но сказал, что в головной офис профсоюза нанимают только сталелитейщиков.

Однако это меня не остановило. Я стал задумываться о том, что еще можно перенять из жизни деда. Так родилась идея о Восточной Европе. Он провел важную часть своей жизни в Советском Союзе и благодаря полученному там опыту стал фигурой мирового значения. Если мой дед нашел там свое призвание, кто знает, может найду и я.

Всерьез занявшись самопознанием, я не забывал рассматривать предложения о работе, на случай, если поиски утопии не принесут результатов. Одним из вариантов была работа в чикагской штаб‑квартире Среднезападного отделения Бостонской консалтинговой группы («Би‑Си‑Джи»). Я сам был из Чикаго и ранее работал в сфере консультационных услуг в «Бэйне», а значит, подходил им по всем пунктам.

Вот только возвращаться в Чикаго мне не хотелось. Я желал повидать мир, хотел жить и работать за пределами США. Втайне я представлял себя персонажем Мела Гибсона из своего любимого фильма «Год опасной жизни»[4]: Гай Хэмилтон, молодой журналист‑международник, получает первое задание – его отправляют в столицу Индонезии Джакарту, там он изобличает коррупцию в местном правительстве в то время, как в стране происходит попытка политического переворота.

Тем временем «Би‑Си‑Джи» в попытке заполучить меня устроила поездку в их офис на так называемый день продаж, где собрались и другие новобранцы. Там энергичные консультанты, уже проработавшие в компании год‑другой, давали беседу за беседой и угощали байками о сладкой жизни сотрудников «Би‑Си‑Джи». Все звучало очень убедительно, но я не купился.

Последнюю из запланированных для меня встреч проводил сам руководитель конторы, Карл Штерн. Предполагалось, что это будет финишной чертой после «прогона через строй» – в этот торжественный момент я пожму руку боссу, рассыплюсь в благодарностях и отвечу согласием.

Он тепло встретил меня и спросил:

– Итак, Билл, что скажешь? Пойдешь к нам работать? Ты здесь всем очень понравился.

Я был польщен, но о согласии не могло быть и речи.

– Весьма сожалею. Меня и правда очень хорошо приняли, но дело в том, что я не представляю свое будущее в Чикаго.

Он растерялся, поскольку на предыдущих собеседованиях я ни разу не упоминал об этом.

– Значит, не «Би‑Си‑Джи»?

– Увы.

Он подался вперед.

– Тогда скажи мне вот что: где именно ты представляешь себе свою работу?

Вот он, момент истины. Если я действительно готов отправиться куда угодно, то нет причин не сказать ему об этом.

– В Восточной Европе.

– Так… – Я явно застал его врасплох. – Дай‑ка сообразить… Вот что. Думаю, тебе известно, что у нас нет филиалов в Восточной Европе, зато в нашем лондонском офисе есть один специалист по этому региону. Зовут его Джон Линдквист. Можем организовать вам встречу, если ты передумаешь.

– Пожалуй.

– Отлично. Я уточню, когда он свободен, и все устрою.

Две недели спустя я был на пути в Лондон.

 

4. «Они согреют вас холодными ночами!»

 

Лондонская контора компании «Би‑Си‑Джи» располагалась неподалеку от станции метро «Грин‑парк» по ветке Пиккадилли, в самом сердце района Мейфэр. Я представился в приемной, и меня провели в кабинет Джона Линдквиста, скорее напоминавший кабинет рассеянного профессора. Повсюду возвышались стопки книг и документов.

Было в его внешности что‑то непостижимо парадоксальное, и это сразу бросалось в глаза. Строгий костюм с фешенебельной улицы Сэвил‑Роу, галстук «Гермес», очки в роговой оправе – этот американец представлял собой более утонченную версию Чипа и Уинтропа, но при этом имел вид неуклюжего книжника. В отличие от юных аристократов из «Дж. П. Морган», голос у Джона был мягкий и тихий, и сам он предпочитал не встречаться взглядом с собеседником.

– Коллеги в Чикаго говорят, – начал он, после того как я вошел в его кабинет, – что вы хотите работать в Восточной Европе, так? Я многих встречал в «Би‑Си‑Джи», но вы первый, кто интересуется работой в этом регионе.

– Так и есть, хотите верьте, хотите нет.

– Почему?

Я рассказал ему историю своего деда: о его жизни в Москве, об участии в президентских выборах, о том, как он стал олицетворением коммунизма в Америке.

– Я тоже хочу заняться в жизни чем‑то интересным. Хочу, чтобы работа имела смысл и отражала мой характер, – сказал я.

 

 

1989 год. В лондонском метро, по пути на первый день работы

в Бостонской консалтинговой группе (Архив семьи Браудеров)

 

– Ну, коммунистов у нас в «Би‑Си‑Джи» точно не бывало. – Он подмигнул и затем продолжил, уже серьезно: – Прямо сейчас у нас нет проектов в Восточной Европе, но вот что я тебе скажу: иди работать к нам, и я обещаю, что первое же дело, которое мы получим в Восточной Европе, будет твоим, так?

Он вставлял это свое «так» чуть ли не после каждой фразы, и это немного походило на тик.

Не знаю почему, но Джон мне понравился. Я с радостью принял его предложение и вот так запросто стал первым сотрудником восточноевропейской команды «Би‑Си‑Джи».

В августе 1989 года я перебрался в Лондон и с двумя сокурсниками по Стэнфорду, тоже приехавшими сюда на новую работу, снял небольшой домик в Челси. В первый понедельник сентября, испытывая сильное волнение, я запрыгнул в метро и отправился на работу в «Би‑Си‑Джи», полный решимости взяться за Восточную Европу.

Вот только никаких дел в этом регионе не наблюдалось. Во всяком случае, пока.

Спустя несколько месяцев, 10 ноября, я сидел со своими стэнфордскими приятелями в нашей крошечной гостиной и смотрел телевизор, и тут будто земля ушла из‑под ног. Телекомментатор объявил о падении Берлинской стены! Жители Восточной и Западной Германии, кто с кувалдой, кто с ломом, кто с киркой, с обеих сторон обступали годами разделявшую их стену и крушили ее, не оставляя камня на камне. Затаив дыхание, мы смотрели, как на наших глазах творится история. Через несколько недель произошла Бархатная революция в Чехословакии – там тоже пало коммунистическое правительство.

Это был эффект домино, стало очевидно, что уже совсем скоро вся Восточная Европа вырвется на свободу. Мой дед был главным коммунистом в Америке, а я в свете последних событий мирового масштаба решил, что стану главным капиталистом в Восточной Европе.

Мой звездный час наступил в июне 1990 года, когда в дверях моего кабинета показался Джон Линдквист и без предисловий спросил:

– Билл, это ведь ты хотел в Восточную Европу, так?

Я кивнул.

– Отлично. Всемирный банк ищет консультантов по реструктуризации для проекта в Польше. Тебе надо составить план вывода из кризиса одного польского автобусного завода, который испытывает финансовые затруднения, так?

– Хорошо, но я раньше не составлял таких предложений. С чего мне начать?

– Спросишь у Вольфганга.

Вольфганг… Мурашки забегали по коже от одного упоминания его имени.

 

 

1991 год. Наконец пришло время больших дел. Я лечу на вертолете из Будапешта

в провинциальный венгерский городок, чтобы проконтролировать

сделку для Роберта Максвелла (Архив семьи Браудеров)

 

Вольфганг Шмидт, австриец лет за тридцать, был менеджером и непосредственно руководил работой нескольких подразделений «Би‑Си‑Джи». Он считался одним из самых тяжелых начальников в лондонском отделении. Ему доставляло удовольствие кричать на своих сотрудников и заставлять их работать по ночам. Ходили слухи, что он вытрясал всю душу из начинающих специалистов. У него был такой скверный характер, что никто не хотел работать под его началом.

Но если я действительно хочу попасть в Польшу, то придется работать в подчинении у Вольфганга.

В его кабинете я раньше не бывал, но знал, где он находится. Это знали все, хотя бы для того, чтобы обходить его стороной.

Я вошел в кабинет. Там царил полнейший бардак: все помещение было завалено коробками из‑под пиццы, смятой бумагой и стопками отчетов. Сам хозяин кабинета сидел, склонившись над толстой папкой, и водил пальцем по странице. Его лоб поблескивал от пота в свете люминесцентной лампы, а растрепанные волосы торчали в разные стороны. Дорогая английская рубашка выбилась из брюк, из‑под нее с одного боку проглядывал круглый живот.

Я кашлянул. Он повернул голову в мою сторону и прорычал:

– Ты кто такой?

– Билл Браудер.

– Чего надо? Не видишь, я занят?

Видел я то, что ему стоило прибраться в этом свинарнике, но вслух сказал другое:

– Мне нужно подготовить предложение по реструктуризации польской автобусной компании. Джон Линдквист направил меня к вам.

– Черт… – процедил он. – Значит так, Браунер, сначала подбери резюме консультантов «Би‑Си‑Джи», разбирающихся в грузовиках, автобусах, машинах и всем, что, по‑твоему, может иметь к этому отношение. Чем больше, тем лучше.

– Понял. И принести их вам?..

– Делай, что тебе говорят!

Он снова углубился в чтение.

Я покинул его кабинет и направился в библиотеку. Листая анкеты сотрудников компании, я понял, за что «Би‑Си‑Джи» так уважали во всем мире: здесь были специалисты в самых разных странах с опытом во всех сферах. Команда консультантов в Кливлендском отделении специализировалась на автомобилестроении; группа из Токио внедряла систему своевременных поставок для японского автопрома; а консультанты в Лос‑Анджелесе прекрасно разбирались в производственных операциях. Я быстро скопировал нужные документы и вернулся в кабинет Вольфганга.

– Что, уже вернулся, Брауэр?

– Я Браудер, если что…

– Да‑да. Слушай, по Польше есть еще несколько проектов. Парни, которые пишут по ним предложения, объяснят тебе, что делать дальше, а у меня времени нет. А теперь, если не возражаешь… – И он указал мне на дверь.

Я разыскал других консультантов, работающих по Польше. К счастью, они были рады протянуть руку помощи. В течение нескольких недель мы составляли расписания, разрабатывали планы и набивали документ информацией о том, какие замечательные специалисты работают в «Би‑Си‑Джи». Готовое предложение выглядело настолько убедительно, что у меня не осталось никаких сомнений: мы не проиграем. Мы вручили его Линдквисту, а тот отправил во Всемирный банк, и мы стали ждать результатов.

Два месяца спустя в мой кабинет вошел Вольфганг, непривычно приветливый и опрятный, и заявил:

– Билл, пакуй чемоданы, едешь в Польшу.

– Мы выиграли?

– Разумеется. Теперь начнется настоящая работа.

Я был в восторге.

– Мне обзвонить специалистов, упомянутых в предложении, и убедиться, что они смогут поехать вместе с нами сейчас в Польшу?

Вольфганг поморщился.

– О чем ты говоришь? Нет, конечно. Этим проектом занимаешься ты один.

Он хлопнул рукой по дверному косяку, развернулся и исчез.

Я не мог поверить услышанному. Я нашпиговал предложение таким количеством первоклассных специалистов, а теперь поляки получат… меня? Младшего сотрудника с опытом работы меньше года, ничего не смыслящего в автобусах и, откровенно говоря, в бизнесе? Я был потрясен, но оставил опасения при себе. Я ведь мечтал о таком деле. Куда там жаловаться, надо было сделать все ради результата.

В конце октября 1990 года, почти через год после падения Берлинской стены, Джон, Вольфганг, еще двое младших сотрудников и я поднялись на борт самолета польской авиакомпании «Лот» и направились в Варшаву. По прибытии нас встретила делегация из четырех представителей Всемирного банка и двух сотрудников «Автосана», того самого проблемного автобусного завода, который нам предстояло спасти от банкротства. Дождавшись багажа, мы сели в автобус «Автосан», и нас повезли в главную контору в городе Санок.

Поездка была долгой. Столичные виды за окном быстро уступили место осенним сельским пейзажам, живописным, но мрачноватым. Незадолго до этого в Польше рухнул коммунистический режим, и условия в стране были тяжелее, чем я предполагал. Казалось, мы внезапно шагнули в прошлое лет на сорок: старые автомобили, телеги на обочинах, запряженные лошадьми, полуразрушенные фермы, обшарпанные жилые дома. В городах – вездесущие советские бетонные коробки. Дефицит продовольствия, гиперинфляция, отключение электричества и множество прочих проблем – в таких условиях жили поляки.

Я сидел в дребезжащем автобусе и, несмотря на это, думал, что именно здесь и хотел оказаться. Путь был открыт и полон возможностей.

Шесть часов спустя мы добрались до Санока – пятидесятитысячный городок располагался в юго‑восточной части Польши, в заросшей лесами холмистой местности неподалеку от украинской границы. Автобус остановился у входа в заводскую столовую «Автосана», где нас ждал банкет с руководством и представителями Всемирного банка. Никто из гостей не рискнул попробовать неаппетитного вида яства – жирную свиную отбивную, переваренную картошку и мутный свиной холодец. Вдобавок воздух в помещении был пропитан резким запахом промышленного растворителя. У меня сложилось ощущение, что все нездешние думали только о том, как бы побыстрее выбраться из Санока. Но руководство автобусного завода не спешило нас отпускать, и мы были вынуждены до позднего вечера слушать многочисленные тосты и анекдоты. Наконец, в четверть двенадцатого подали кофе, и представители Всемирного банка, неловко поднявшись из‑за стола, распрощались с гостями и поспешно отбыли на автобусе в Жешув – ближайший город с приличной гостиницей.

Мои коллеги из «Би‑Си‑Джи», едва дождавшись, пока скроется из виду команда Всемирного банка, тоже откланялись. Они вышли на улицу, и Вольфганг договорился с двумя таксистами, чтобы их по тому же шестичасовому маршруту увезли обратно в Варшаву.

На месте остался только я – двадцатишестилетний выпускник бизнес‑школы со стажем работы в сфере консультаций без году неделя, которому поручили остановить катастрофу. После кофе я тоже попрощался с руководством завода – похоже, они и не подозревали, что я никто по сравнению с отбывшими гостями.

Потом меня доставили в гостиницу «Турист». Этому месту предстояло стать моим домом на ближайшие несколько месяцев.

Гостиница оказалась старым четырехэтажным бетонным зданием в паре кварталов от реки Сан. Лифта здесь не было, так что поднимался я по лестнице. По узкому тускло освещенному коридору я прошел в свой крошечный номерок, больше напоминавший келью, чем комнату. Ходить или стоять можно было только в узком пространстве между двумя одноместными кроватями, расставленными у противоположных стен номера. Там же, между кроватями, вместился маленький обшарпанный столик с лампой, над которым было окошко с видом на пустырь. В стену над одной кроватью был вмонтирован небольшой черно‑белый телевизор.

На пять звезд, конечно, не тянуло, но я был так рад оказаться в Польше, что мне было все равно.

Я проверил, работает ли телефон с дисковым набором, но соединял он только с дежурной в гостинице, ни слова не понимавшей по‑английски. Я разобрал чемодан и рассовал одежду по полкам в шкафу. В номере было холодно, батарея не работала, так что мне пришлось натянуть на себя предусмотрительно взятый пуховик. Включив телевизор, я обнаружил, что работает только три канала, все на польском языке. По одному передавали новости, по второму – футбол, по третьему шла какая‑то передача про овец, так что телевизор я выключил. Затем я попытался поймать что‑нибудь по привезенному с собой коротковолновому радиоприемнику, но ничего стоящего не обнаружил и от дальнейших попыток отказался.

Забравшись в постель, я попытался уснуть, но в номере было слишком холодно. Я поднялся, постучал по батарее, повернул вентиль, расположенный рядом с полом, но никакого тепла не почувствовал. Вызывать дежурного, учитывая языковой барьер, было без толку. Я взял из шкафа еще несколько вещей, стянул одеяло с соседней кровати и во все это закутался. Даже пуховик и тот не помог. Я проворочался всю ночь почти без сна. С рассветом включил душ в надежде, что хотя бы так удастся прогреться, но, сколько ни ждал, слегка тепловатая вода так и не стала горячей.

Отбросив эту идею, я оделся и спустился в ресторанчик в холле гостиницы, чтобы познакомиться со своим переводчиком. Едва завидев меня, из‑за столика поднялся и вытянулся в струнку опрятный мужчина в нескладно сидящем сером костюме. Он сунул под мышку свернутую газету и протянул руку:

– Господин Вильям?

– Да, это я.

Мы обменялись рукопожатием.

– Здравствуйте! Меня зовут Лешек Сикорский, – бодро произнес он.

Лешек был на несколько лет старше меня и чуть выше ростом. У него были светло‑каштановые волосы, зеленые глаза и аккуратная бородка. При иных обстоятельствах его можно было бы назвать привлекательным, но неудачный костюм и кривые зубы портили впечатление.

– Пожалуйста, садитесь, – он указал на стул. – Как вам спалось? – спросил он, особенно громко произнося последнее слово.

– Честно говоря, было очень холодно. В номере не работает отопление.

– Конечно. Его не включат до официального начала отопительного сезона!

Конец фразы он опять почти выкрикнул. Его произношение было очень неестественным, я решил, что он наверняка учился по кассетам языковой школы «Берлиц».

Появилась официантка и налила мне чаю, Лешек что‑то сказал ей по‑польски. Когда она исчезла, я спросил:

– Что вы ей сказали?

– Принести вам завтрак.

– А здесь нет меню?

– Нет, только один завтрак!

Через несколько минут подали завтрак: сильно прожаренные сосиски и странного вида польский плавленый сыр. Я был настолько голоден, что сразу же всё проглотил.

Лешек прилежно и без эмоций жевал свою порцию. Посредине завтрака он спросил с набитым ртом:

– А вы ведь из Лондона, да?

– Верно.

Он расплылся в улыбке.

– Тогда у меня к вам просьба, – он перешел на шепот. – Не могли бы вы познакомить меня с Самантой Фокс?

Речь шла о пышногрудой английской поп‑диве, начинавшей с карьеры топлесс‑модели и позирования в полураздетом виде для третьей страницы британского таблоида «Сан». Я усмехнулся.

– К сожалению, ничем не могу помочь. Я с ней не знаком.

Он откинулся на спинку стула и недоверчиво посмотрел на меня.

– Не может быть. Вы же из Лондона!

– Лешек, я бы и рад помочь, но в Лондоне живет семь миллионов человек.

Я не хотел показаться невежливым, но ситуация была нелепой до абсурда. Как налаживать дела на автобусном заводе, если единственной связью с внешним миром будет этот чудак, повернутый на грудастой английской модели?

Покончив с завтраком, мы с Лешеком вышли из гостиницы и сели в тесный польский фиат красного цвета, предоставленный мне заводом на время пребывания. После нескольких попыток мне удалось завести мотор. Лешек радостно показывал, как проехать к главной конторе «Автосана». Это было белое семиэтажное бетонное здание у реки. Мы оставили машину на стоянке, и по дороге к зданию я опять почувствовал тот же неприятный запах промышленного растворителя, который преследовал меня за ужином. Мы поднялись на лифте на верхний этаж и прошли к кабинету директора. Тот встретил нас на пороге, широко улыбаясь сквозь густые усы. Его широкоплечая фигура заградила весь дверной проем. Он был вдвое старше меня и проработал на этом предприятии всю жизнь. Когда я подошел поближе, он протянул мне свою толстую рабочую руку и мощно сжал мою, словно пресс для отжимания белья.

Директор пригласил нас с Лешеком в кабинет и быстро заговорил по‑польски.

– Добро пожаловать в Санок, – перевел Лешек. – Он спрашивает, не хотите ли вы коньяка, чтобы отметить приезд.

– Нет, спасибо, – неловко поблагодарил я, подумав, не считается ли здесь бестактностью отказываться от алкогольных напитков в десять утра.

Потом директор произнес речь, в которой еще раз выразил свою радость по поводу моего приезда. Он объяснил, что в случае банкротства «Автосана» – единственного крупного работодателя города Санок – здесь все придет в упадок. Все в «Автосане» были уверены, что «Би‑Си‑Джи» – и в данном случае я – поможем предприятию избежать банкротства и разорения. Я солидно кивал и старался излучать уверенность, но в глубине души был совершенно ошеломлен объемом такой ответственности.

В завершение речи директор спросил:

– Господин Браудер, прежде чем вы приступите к делу, я считаю своим долгом спросить: могу ли я что‑нибудь для вас сделать, чтобы ваше пребывание в Саноке было как можно более приятным?

Еще на входе в его кабинет я почувствовал, как здесь тепло, особенно после беспокойной ночи в местной «ледяной избушке». Я обратил внимание на стоявший в углу и тихо гудевший обогреватель, излучавший уютное оранжевое сияние. Не спуская с него взгляда, я с волнением в голосе спросил:

– Сэр, нельзя ли найти вот такой обогреватель для моего номера в гостинице? Я буду очень признателен.

Директор выслушал перевод Лешека, просиял и, подмигнув, воскликнул:

– Господин Браудер, да мы можем найти для вас кое‑что получше! У нас есть женщины, они согреют вас холодными ночами!

Я потупился и пробормотал:

– Н‑нет, спасибо, обогревателя будет вполне достаточно.

Без промедления я взялся за работу, но в первую неделю пребывания в этой стране испытал сильнейший культурный шок. В Саноке все было непривычно: запахи, язык, обычаи, но тяжелее всего было привыкнуть к еде. Из мяса там можно было найти только свинину, присутствовала она во всем: сосиски на завтрак, бутерброды с ветчиной на обед, свиные отбивные на ужин – и так изо дня в день. Фруктов и овощей не было, курица считалась деликатесом. Хуже того – всю еду обильно поливали жирным соусом, как будто это некий волшебный эликсир, сделающий ее съедобной. Но чуда не происходило.

На пятый день я уже умирал с голоду. Нужно было что‑то срочно предпринять. Я решил съездить в Варшаву и поесть в открывшемся там отеле «Марриот». Приехав в отель, я бросил вещи в номере и устремился в ресторан. Очутившись рядом со шведским столом, я был вне себя от счастья – накладывал на тарелку салат, жареную курицу, ростбиф, сыр, французский хлеб и ел как одержимый, несколько раз возвращаясь за добавкой. Как только я почувствовал готовность перейти к десерту, в животе заурчало. Я понял, что надо искать уборную, иначе меня подстерегает сюрприз.

Я побежал через вестибюль и тут чуть не врезался в стоявшего там… Вольфганга Шмидта!

– Браунер! Какого черта ты делаешь в Варшаве? – взревел он.

Я настолько опешил, что не нашелся с ответом.

– Ну, я подумал… раз сейчас вечер, пятница…

– Пятница? Вечер?! – прорычал он. – Ты спятил? А ну быстро ноги в руки и пулей в Санук…

– Санок, – машинально поправил я, переминаясь с ноги на ногу.

– Наплевать. Мотай туда – и укрепляй связи с клиентом весь выходной. Вот так в нашем бизнесе ведутся дела.

Мой бедный желудок протестовал так громко, что Вольфганга я уже почти не слышал. Вот же он, туалет, рядом, рукой подать, а я терял драгоценные секунды.

– Понял. Исправлюсь. Еду обратно. Очень, очень сожалею.

– Вот и хорошо, Браунер.

Он наконец сделал шаг в сторону, и я на полных парах влетел в уборную.

После этой неожиданной встречи я больше ни разу не рискнул сунуться в Варшаву. Вместо этого по выходным в поисках пищи я разъезжал на своем красном фиате по сельской местности: останавливался в маленьких трактирчиках и, ни слова не зная по‑польски, наугад тыкал пальцем в меню три‑четыре раза, надеясь, что хоть одно блюдо окажется съедобным. Я мог себе это позволить, потому что злотый, местная денежная единица, обесценился в условиях кризиса, и любое блюдо стоило не больше полудоллара. Мне очень хотелось курятины, и иногда она мне доставалась. Мне нравилось выбираться из Санока, но как бы далеко я ни заезжал в поисках еды, чаще всего она оказывалась ужасной. За восемь недель работы над этим проектом я потерял в весе больше шести килограммов.

Проблемы с едой были далеко не единственным проявлением катастрофической ситуации в Польше. Хаос царил и в «Автосане», который висел на краю пропасти. После краха коммунистического режима и начала политики «шоковой терапии» польское правительство прекратило закупать автобусы этой марки. В результате завод потерял девяносто процентов сбыта. Ему предстояло либо найти новых покупателей, либо радикально сократить расходы.

Идея найти новых заказчиков была малореальной, поскольку в то время завод производил едва ли не худшие автобусы в мире. Единственным очевидным выходом из этой ситуации казалось кардинальное сокращение персонала. Учитывая, что от жизнеспособности завода зависела жизнь целого города, этот вариант подходил им менее всего, и мне совсем не хотелось такое предлагать. От всего этого мне становилось не по себе, и мои радужные представления о предпринимательстве в Восточной Европе стремительно таяли. Я очень не хотел, чтобы эти люди пострадали.

За три недели до рождественских праздников – мои опасения все крепли и крепли – я встретился с Лешеком за нашим традиционным совместным завтраком. Я научился избегать нелепых разговоров типа «где можно познакомиться с моделью Фокс» и тихо поглощал принесенную еду, а Лешек тактично не задавал вопросов. Несмотря на неловкое начало нашего знакомства, я вскоре убедился, что Лешек парень искренний и всегда готов помочь, так что после двух месяцев ежедневного общения я проникся к нему теплой симпатией. Я сожалел, что именно ему предстояло переводить мои мрачные рекомендации руководству «Автосана». Более того, я был уверен, что буду вспоминать его, покинув Санок.

В то утро, пока я доедал свиную сосиску, мой взгляд упал на газету Лешека. Поначалу мне показалось, что парень углубился в частные объявления, но, приглядевшись, заметил колонки цифр – какие‑то финансовые показатели – в окружении незнакомых слов. Я придвинулся ближе:

– Лешек, а что это за цифры в газете?

– Это первые польские предприятия, подлежащие приватизации! – с гордостью объявил он.

Я слышал, что Польша начинает приватизировать государственные компании, но был так занят в «Автосане», что не следил за новостями.

– Любопытно… Вот здесь что, например? – Я указал на цифры вверху страницы.

– Это курс акций.

– А это?

– Прибыль прошлого года.

– Ну, а тут?

– Количество выставленных на продажу акций.

Я прикинул в уме: при таком курсе акций стоимость всей компании составляла восемьдесят миллионов долларов, в то время как ее прибыль за прошлый год достигла ста шестидесяти миллионов. Получалось, правительство продавало компанию по цене, равной всего половине прибыли этой компании за прошлый год! Я не поверил своим глазам. Говоря простым языком, если вложить в эту компанию деньги и она продолжит работать в течение следующих шести месяцев, то такое вложение окупится уже через полгода.

Я задал свои вопросы несколько раз, дабы убедиться, что ничего не упустил. Все сходилось. Это было чрезвычайно интересно. Мы прошлись по данным нескольких других компаний, опубликованным в газете, и результаты получились примерно такими же.

До этого я в жизни не купил ни одной акции. В ту ночь долго не мог уснуть, размышляя о польской приватизации. «Надо действовать, – думал я. – Разве не для этого я ходил в школу бизнеса?»

Мои сбережения на тот момент составляли две тысячи долларов. После того как Джон Линдквист подтвердил, что нет никаких внутренних ограничений фирмы на приобретение акций, я решил вложить все свои сбережения в польскую приватизацию. Я попросил Лешека помочь мне. В обеденный перерыв мы пошли в местный банк и, отстояв очередь, обменяли валюту на злотые. Потом на почте заполнили подробные бланки подписки на акции. Процедура оказалась такой сложной, что Лешеку пришлось четыре раза подходить к кассовому окну и уточнять, как правильно заполнить подписную форму. В итоге я все‑таки оформил подписку на первые акции приватизируемых предприятий в Восточной Европе.

В середине декабря я вернулся в Лондон, чтобы подготовить финальную версию доклада «Би‑Си‑Джи», который мы собирались представить «Автосану» и Всемирному банку после праздников. Меня раздирали противоречивые чувства. Все мои расчеты указывали на то, что предприятию необходимо уволить значительную часть сотрудников, дабы остаться на плаву и избежать банкротства. Но, проведя с этими людьми некоторое время и узнав их поближе, я понял, что массовые увольнения станут для них приговором. Я не представлял, как им после этого выживать. Я думал о Лешеке и его родне, о лишениях, которые они испытывают уже сейчас. Я должен был рекомендовать увольнения, но хотел как‑то смягчить удар. Тогда я решил представить увольнения в докладе просто как одно из возможных стратегических решений в надежде, что правительство в перспективе рассмотрит и другой вариант: продолжать субсидировать «Автосан».

Но Вольфганг, увидев мой «разбавленный» доклад, пришел в ярость.

– Это что еще за хрень?

– Альтернатива.

– Ты в своем уме? Нет у них никакой альтернативы. Им надо всех уволить, и точка, Браудер.

Он вызывал у меня чувство презрения, но в этот раз хотя бы правильно произнес мое имя.

Вольфганг заставил меня удалить альтернативные «стратегические решения» и отдать документ другому консультанту, чтобы тот доработал анализ. В итоге «Би‑Си‑Джи» рекомендовала «Автосану» уволить большинство сотрудников.

Мы вернулись в Санок, и Вольфганг настоял, чтобы я сам представил наши результаты. В большом зале заседаний собрались представители «Би‑Си‑Джи», Всемирного банка и все высшее руководство «Автосана». В зале приглушили свет. Я включил проектор. Презентационные слайды на пленках уже были готовы. Сначала я продемонстрировал обзорный слайд с общим уровнем увольнений. Зал ахнул. Далее следовали рекомендации об увольнениях по каждому отделу. Лешек нервно переводил. С каждым новым слайдом зал охватывало потрясение и нарастал гнев, люди начали возмущенно спорить с каждым новым выводом. Представители Всемирного банка поглядывали на Джона и Вольфганга в надежде, что те вмешаются, но мои коллеги избегали их взглядов и не проронили ни слова. Я закончил презентацию, и все взгляды устремились в мою сторону. Директор демонстративно молчал и всем своим видом выражал глубокое разочарование. Я должен был стать для завода рыцарем в сияющих доспехах, а оказался изменником. Сам же я испытывал целую гамму чувств – от гнева до неуверенности в себе и унижения. Может, Восточная Европа мне не по зубам?

Я покидал Польшу, зная одно: иметь дело со сферой консультационных услуг я больше не желал.

Я много думал об «Автосане» в последующие месяцы и спрашивал себя, мог ли я сделать что‑то иначе. О том, чтобы связаться с ними напрямую, в те времена не могло быть и речи, но некоторое время спустя мне удалось узнать, что правительство полностью проигнорировало рекомендации «Би‑Си‑Джи» и продолжило финансировать «Автосан». Консультанты обычно рассчитывают, что клиент будет следовать их советам, но в данном случае я был счастлив, что этого не произошло.

Единственной ниточкой, связывавшей меня с Польшей, были мои небольшие инвестиции, которые я регулярно проверял. После моего отъезда они уверенно росли. С каждым новым повышением их стоимости я все больше убеждался, что нашел свое призвание.

Я хотел стать инвестором и принимать участие в процессе приватизации Восточной Европы.

Как оказалось, это было самым верным решением. В течение следующего года мои вложения дважды удвоились, а в итоге за все время начальная сумма выросла почти в десять раз. Это как курение крэка – такой стремительный десятикратный рост дает фантастические ощущения: попробовав раз, хочется испытать это снова и снова.

 

5. «Неоплаченный чех»

 

Теперь я уж точно знал, чем хочу заняться в жизни. Вот только применить себя было практически негде. Несмотря на то, что «железный занавес» пал, в Восточную Европу деньги никто не вкладывал. Я был уверен, что в конце концов ситуация изменится. Пока же лучшим вариантом для меня была работа в «Би‑Си‑Джи». Это если мне позволят остаться.

Вернувшись после провала из Санока, я сидел тише воды, ниже травы, надеясь, что Вольфганг не предложит руководству меня уволить. Но, похоже, ему было не до того или он просто забыл про меня, так что никто пока не стучался в кабинет с уведомлением об увольнении на розовой бумаге. Я понял, что гроза миновала в конце января 1991 года, когда Джон Линдквист предложил мне вместе написать статью. Планируй они от меня избавиться, с какой стати ведущему партнеру фирмы предлагать мне работу над совместной статьей?

Джон задумал написать материал об инвестициях в Восточную Европу для специализированного журнала «Слияния и поглощения в Европе». Поискав информацию о журнале, я выяснил, что тираж у него символический, но меня это не смутило. Я был готов ухватиться за любую возможность зарекомендовать себя экспертом по инвестированию на этом рынке.

При подготовке статьи я перерыл всю доступную литературу, перечитал две сотни информационных материалов и выяснил, что за последнее десятилетие в странах бывшего социалистического блока было заключено не больше двадцати сделок. Самым активным инвестором, подписавшим три таких сделки, был Роберт Максвелл, предприимчивый британский миллиардер родом из Чехословакии, человек внушительного телосложения и весом под сто шестьдесят килограммов.

Я решил, что если мне удастся взять интервью у представителя фирмы Максвелла, то это произведет впечатление на Джона. Позвонил в их пресс‑службу и сказал, что работаю над статьей. Видимо, они понятия не имели о тираже «Слияний и поглощений в Европе», потому что, к моему удивлению, предложили встретиться с заместителем председателя правления «Максвелл комьюникейшн корпорейшн» Жаном‑Пьером Ансельмини.

На следующей неделе в назначенное время я стоял на пороге Максвелл‑хауса – современного здания на улице Нью‑Феттерлейн, между Флит‑стрит и Холборн‑серкус. Господин Ансельмини, учтивый француз, которому было лет за пятьдесят, встретил меня и пригласил в свой роскошный кабинет.

Поддерживая светскую беседу, я аккуратно разложил между нами свои бумаги, но не успел задать первый вопрос, как Ансельмини, указав на один документ, спросил:

– Что это у вас?

– Список сделок по Восточной Европе, – ответил я, довольный, что пришел подготовленным.

– Позволите взглянуть?

– Конечно. – Я протянул ему лист с таблицей.

Он взглянул на данные и напрягся.

– Господин Браудер, разве журналисты составляют списки слияний и поглощений?

То, что я был слишком хорошо подготовлен для журналиста, мне в голову не приходило.

– Расскажите, пожалуйста, подробнее о своем журнале.

– Вообще‑то я не сотрудник журнала. Я работаю в Бостонской консалтинговой группе и одновременно пишу эту статью, потому что интересуюсь инвестициями в Восточной Европе.

Он откинулся назад и задумчиво посмотрел на меня.

– И чем же вас так привлекает Восточная Европа?

Я рассказал ему, с каким энтузиазмом вложил средства в первые польские акции, об «Автосане», о карьерных устремлениях стать инвестором в Восточной Европе.

Когда стало ясно, что я пришел не шпионить, Ансельмини расслабился.

– Знаете, ваш приход может оказаться большой удачей. Мы как раз создаем инвестиционный фонд «Центрально‑восточноевропейская компания Максвелла». Надо отметить, что вы произвели на меня впечатление. Как раз такому специалисту, как вы, мы были бы рады предложить работу. Заинтересует вас такое предложение?

Ну, еще бы. Я пытался скрыть свой пыл, но тщетно: к концу встречи в моем календаре уже стояла дата предстоящего собеседования.

Готовясь к нему, я провел две недели, разыскивая людей с опытом работы на Роберта Максвелла. Он владел газетой «Дейли Миррор» и считался личностью не только эксцентричной, но властной и вспыльчивой. Говорили, что с ним невозможно иметь дело, так что у меня были поводы для сомнений.

Мне удалось выйти на бывшего консультанта «Би‑Си‑Джи» Сильвию Грин, которая когда‑то у него работала. Я позвонил Сильвии и спросил ее мнение. Помолчав, она ответила:

– Знаешь, Билл, уж прости за прямоту, но идти на работу к Максвеллу – полное сумасшествие.

– А что так?

– Да он чудовище! Увольняет всех направо и налево, – резко заявила она, и мне подумалось, что она, видимо, тоже в свое время оказалась в числе этих самых «всех».

– Звучит не очень утешительно.

– Ага.

Она еще немного помолчала и добавила:

– О нем ходит множество историй, но одну никак не перестанут обсуждать. Где‑то полгода назад он на своем самолете летел в Тампу, во Флориде. Самолет готовился ко взлету, и Максвелл попросил секретаршу дать ему ручку – подписать какие‑то бумаги. Вместо любимого «Монблана» она дала ему обычную шариковую ручку. Он пришел в ярость, заорал, почему, мол, у этой дуры нет нужной ручки. Она не нашлась с ответом, и он уволил ее в ту же секунду. Ее просто высадили с самолета на взлетную полосу. Бедняжке пришлось самостоятельно пилить в Лондон. А ей ведь было двадцать шесть лет, и пробилась она в жизни из Эссекса.

Я связался еще с тремя бывшими сотрудниками Максвелла, и все наперебой рассказывали истории одну скандальнее и красочнее другой. Исход у всех одинаков: увольнение. Один приятель‑банкир из «Голдман Сакс» сказал мне: «Билл, вероятность того, что ты продержишься там год, равна нулю».

Перед собеседованием я тщательно обдумал услышанное, но все эти истории меня не отпугнули. Ну, уволят меня, и что? С дипломом бизнес‑школы Стэнфордского университета и «Би‑Си‑Джи» в послужном списке я запросто найду себе другую работу.

Я прошел одно собеседование, потом еще два. Через несколько дней мне предложили место. Несмотря на все предостережения, я согласился.

В марте 1991 года я перешел на новую работу. Зарплата тут была повыше, и я смог снять отдельное жилье – небольшой уютный домик в районе Хэмпстед на севере Лондона. По утрам, выйдя из дома, я спускался по узкой дорожке к метро, доезжал по Северной ветке до остановки Чансери‑Лейн и уже оттуда добирался до Максвелл‑хауса.

Роберт Максвелл приобрел это здание отчасти потому, что на его крышу мог садиться вертолет, а в Лондоне было всего два таких здания. Это позволяло Максвеллу добираться из дома в Хедингтон‑Хилл‑Холле в Оксфорде на работу и обратно, минуя пробки на дорогах.

Такой оригинальный способ появления на работе казался мне очень крутым, пока я не очутился поблизости в первый раз. Теплым весенним днем через распахнутые окна я услышал бодрое стаккато приближающегося вертолета. Звук становился все громче и громче. К тому времени, как вертолет оказался прямо над нашими головами, по всему офису уже летали бумаги, а телефонные разговоры прекратились из‑за шума. Работа возобновилась только после того, как вертолет благополучно сел и заглушил двигатель. Эта феерия длилась четыре минуты.

В первый день работы мне сказали взять копию трудового договора у секретарши Максвелла. Я поднялся на десятый этаж и ждал в приемной, листая годовой отчет компании, пока та освободится и выдаст мне нужный документ, когда на пороге кабинета внезапно возник сам Максвелл. Лицо его было красным, а на рубашке проступили темные следы от пота под мышками.

– Почему ты до сих пор не соединила меня с сэром Джоном Морганом? – заорал он на свою помощницу, невозмутимую блондинку в темной юбке. Ее эта вспышка не удивила и не оскорбила.

– Вы не сказали мне, что хотите поговорить с ним, сэр, – спокойно ответила она, глядя поверх очков.

– Послушай, девочка, – рявкнул Максвелл, – нет у меня времени всё тебе говорить. Если не научишься проявлять инициативу, мы с тобой не сработаемся.

Я слился со стулом, на котором сидел. Максвелл исчез у себя в кабинете так же внезапно, как появился. Закончив свои дела, секретарша вручила мне конверт и многозначительно на меня посмотрела. Я взял документ и вернулся на восьмой этаж.

Позже я упомянул об этом случае одной из сотрудниц.

– Это еще цветочки, – фыркнула та. – Пару недель назад он так разнес кого‑то в своей венгерской газете, что у бедняги случился сердечный приступ.

Я вернулся на свое место. Контракт в руке словно потяжелел. Вечером того же дня, как только послышалось «врум‑врум» лопастей вертолета, забиравшего начальника домой, офис разразился ликованием. Все это будто подтверждало реноме босса в глазах сотрудников. Я начал задумываться: не совершил ли большую ошибку, устроившись сюда на работу?

В понедельник второй недели моей работы в фирме Максвелла я зашел в кабинет и увидел за свободным столом нового сотрудника – светловолосого англичанина на несколько лет старше меня. Увидев меня, он встал из‑за стола и протянул руку:

– Привет, я Джордж. Джордж Айрленд. Будем работать вместе.

У него был такой ярко выраженный аристократический английский акцент, что поначалу я подумал, что он фальшивый. Джордж носил темный костюм‑тройку, на его столе лежал свежий выпуск газеты «Дейли Телеграф», а к шкафу был прислонен туго свернутый черный зонтик. Он показался мне забавной карикатурой на настоящего английского джентльмена. Впоследствии я узнал, что раньше Джордж работал личным секретарем у Максвелла, но, в отличие от остальных, ушел сам, не дожидаясь увольнения. Он был другом детства и соседом по комнате в Оксфордском университете сына Максвелла, Кевина, так что ему подыскали другое место. Как бы ни унижал Максвелл подчиненных, он на удивление высоко ценил семейные узы, которые в какой‑то степени распространялись и на Джорджа.

Появление Джорджа не могло не вызвать у меня подозрений. Не будет ли он докладывать боссу обо всем, что я говорю?

Представившись, мы расселись по местам. Через несколько минут он спросил:

– Билл, ты не видел, куда подевался Юджин?

Юджин Катц, один из финансовых подручных Максвелла, обычно сидел неподалеку.

– Не‑а. Вроде Максвелл отправил его проводить экспертизу в какой‑то американской компании, – сказал я небрежно.

– Экспертизу в компании? – Джордж хмыкнул. – Чушь! Юджин не смыслит в компаниях. С тем же успехом можно балерину отправить проводить такую… «экспертизу», – последнее слово он протянул для большего эффекта.

К вечеру Джордж не оставил ни единого шанса на то, что у меня сложится почтительное отношение к руководству организации. Он так тонко и остроумно подмечал нелепость и лицемерие, что я с трудом сдерживал смех, когда в разговоре упоминался очередной начальник фирмы Максвелла.

Так я убедился в том, что Джордж не шпионит за мной.

По комментариям Джорджа выходило, что Максвелл управлял своей крупной международной корпорацией, как будто это уличная лавка. На всех уровнях ощущались кумовство, беспорядок и скверный подход к принятию решений. И все же я чувствовал, что заполучил лучшую работу в мире. Я достиг своей цели и занялся инвестициями в Восточной Европе. Максвелл был единственным инвестором в этом регионе, и если кто‑то в Восточной Европе хотел привлечь инвестиции, то приходилось обращаться к нам. В мои задачи входил анализ всех сделок, так что в свои двадцать семь лет я по сути контролировал каждую финансовую операцию в этой части света.

К осени 1991 года я рассмотрел более трехсот сделок, побывал почти во всех странах бывшего социалистического лагеря и предложил фонду три крупных капиталовложения. Я был точно на своем месте.

Но вот как‑то раз, пятого ноября, вернувшись с обеда и включив компьютер, я обратил внимание на красный заголовок новостей агентства «Рейтер»: «Максвелл без вести пропал в открытом море». Я хмыкнул – Джордж был известным любителем розыгрышей, и я подумал, что это его рук дело – и крутанулся на стуле.

– Эй, Джордж, как ты это сделал?

– Ты о чем? – откликнулся он, не отрывая взгляда от работы.

– Об этом заголовке «Рейтер». Выглядит очень убедительно.

– А что там у них? – Он подкатил стул, и мы вместе уставились на экран. – Э‑э… – только и смог проговорить он.

И тут я понял, что это не розыгрыш.

Внутренние стены нашего кабинета были прозрачными, и я увидел, как по направлению к лифту несется белый как полотно Юджин. Туда же заспешили несколько управляющих, и на их лицах также читалась паника. Максвелл действительно без вести пропал в море. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Каким бы деспотом он ни был, но это единоличный глава корпорации, и вот его не стало.

Никто в офисе не знал подробностей случившегося, так что нам с Джорджем оставалось только прильнуть к экранам и следить за новостями (до эпохи интернета экстренные сообщения передавало только информационное агентство «Рейтер»). За шесть следующих часов нам удалось выяснить, что испанский поисково‑спасательный вертолет нашел массивное тело Максвелла в Атлантическом океане у Канарских островов. Покойному было шестьдесят восемь лет. По сей день никто не знает, что это было: несчастный случай, убийство или самоубийство.

На следующий день после смерти Максвелла цены на акции «Максвелл комьюникейшн корпорейшн» стремительно пошли вниз. Этого следовало ожидать. Однако ситуация усугублялась тем, что Максвелл использовал акции своих компаний в качестве залога под кредиты, которые в свою очередь шли на поддержание цены на акции «Максвелл комьюникейшн корпорейшн». Банки потребовали досрочного возврата кредитов, и никто не знал, какие долговые обязательства удастся погасить, а какие нет. Самым наглядным проявлением туманного будущего были бесконечные процессии нервных, хорошо одетых банкиров, ожидающих встречи с Юджином в надежде добиться погашения займов.

Смерть Максвелла потрясла всех, но в тот момент нас беспокоило и собственное будущее. Удастся ли сохранить работу? Сможет ли компания продолжить свою деятельность? Получим ли мы премиальные в конце года?

Недели через полторы после смерти Максвелла мой начальник вызвал меня в свой кабинет и сказал:

– Билл, в этом году мы планируем выплатить премиальные немного раньше обычного. Ты хорошо потрудился, и мы решили выплатить тебе пятьдесят тысяч фунтов.

Я был поражен. Я в жизни не видел таких денег, эта сумма была вдвое больше той, на которую я рассчитывал.

– О, спасибо, большое спасибо.

– А теперь слушай меня внимательно, – сказал он, вручая чек, выписанный от руки, а не напечатанный в отделе по расчету заработной платы, как это обычно бывало. – Иди в банк и попроси, чтобы они сразу же зачислили тебе на счет указанную в чеке сумму. Потом вернешься сюда и расскажешь мне, как все прошло.

Я быстро дошел до ближайшего отделения банка «Барклайс» и с волнением вручил чек кассиру‑операционисту. Я попросил его срочно перевести средства на мой счет.

Кассир предложил мне подождать и исчез, а я устроился на старом коричневом диванчике и листал брошюру банка, беспокойно постукивая носком ботинка об пол. Минут через пять я взял следующую брошюру, но никак не мог сосредоточиться. Я уже мечтал о поездке в Таиланд на рождественские праздники, когда все поутихнет. Прошло полчаса. «Что‑то не так… Почему так долго?» – спрашивал я себя. Наконец через час кассир вернулся в сопровождении лысеющего мужчины средних лет в коричневом костюме.

– Господин Браудер, я менеджер банка, – сказал он, шаркнув ногой и опустив взгляд на свои ботинки, прежде чем внимательно оглядеть меня. – К сожалению, на банковском счету этой компании недостаточно средств, чтобы заплатить вам по чеку.

Это было невероятно. Многомиллиардная компания не может выплатить по чеку каких‑то пятьдесят тысяч фунтов? Ничего себе новости. Схватив неоплаченный чек, я почти бегом вернулся в офис и пошел сообщить об этом начальнику. Его премиальные должны были быть на порядок больше моих. Сказать, что он расстроился, значит не сказать ничего.

После работы, удрученный, я шел домой. Несмотря на все волнения дня, в тот вечер наступила моя очередь принимать друзей – мы раз в неделю играли в покер. Я был так издерган, что предпочел бы обойтись без гостей, но большинство приглашенных уже были в пути, а мобильных телефонов тогда ни у кого из нас не было, так что я не успевал отменить встречу.

Я добрался до дома. Постепенно ко мне съехались и остальные – в основном банкиры и консультанты, и с ними мой новый знакомый, репортер «Уолл‑стрит Джорнал». Взяв по банке пива, мы начали игру. После нескольких партий мой приятель Дэн, австралиец из «Меррилл Линч», уже проиграл пятьсот фунтов, что в нашей игре считалось весьма крупным проигрышем. Ему намекали, что лучше бы прекратить игру и ехать домой, но тот храбрился и самоуверенно заявлял:

– Всё путём, ребята, я еще отыграюсь. Да и вообще, премия по итогам года не за горами. Подумаешь, каких‑то пять сотен потерял…

Пиво, хвастливые разговоры, слова Дэна о скорой получке сделали свое дело: я больше не мог держать язык за зубами. Оглядев присутствующих, я заговорщически произнес:

– Ребята, у меня тут такое произошло сегодня – ни за что не поверите! Но это строго между нами, ясно? Никому ни слова!

Сидевшие за столом дружно закивали, и я, не жалея красок, рассказал им о событии дня. Это повергло моих приятелей‑банкиров в шок. Единственное, что по‑настоящему заботит инвестиционных банкиров, – это размер премиальных. Получить чек, который невозможно обналичить, – это худшее, что они могут себе представить.

Гости разошлись за полночь. Дэну так и не удалось отыграться, а я, несмотря на то, что проиграл двести пятьдесят фунтов, все равно был доволен – рассказал в этот вечер самую интересную историю.

На следующий день я отправился на работу как ни в чем не бывало, но когда вошел в кабинет, вдруг заметил за прозрачной перегородкой, что в приемной собирается странная группа людей. Они здесь были явно не к месту. Джордж развернул свой стул, и мы вдвоем наблюдали за ними.

В отличие от процессии банкиров в элегантных костюмах, эти люди были одеты в мешковатые куртки и дождевики и явно испытывали дискомфорт. Быстро сгруппировавшись, они начали растекаться по кабинетам. Один вошел к нам в комнату – парень лет двадцати пяти, не старше.

– Господа, доброе утро, – произнес он, с сильно выраженным просторечным лондонским акцентом кокни. – Вы, вероятно, еще не знаете, зачем мы здесь. Я констебль Джонс, а всё это, – он театрально взмахнул рукой, – место преступления.

Дальше он записал наши имена и стал обматывать желтой лентой полицейского ограждения столы, компьютеры и портфели. Мы молча наблюдали, пока он не попросил нас покинуть помещение.

– А когда мы сможем вернуться? – напряженно спросил я.

– Боюсь, мне это неизвестно, сэр. Могу только сказать, что сейчас вам следует уйти.

– Могу я забрать свой портфель?

– Нет. Это предмет расследования.

Мы с Джорджем переглянулись, схватили пальто и быстро вышли из здания. На пороге всех выходивших поджидала толпа репортеров.

– Вы принимали участие в афере? – выкрикнул один, чуть не заехав мне в нос микрофоном.

– Где деньги пенсионеров? – требовательно спрашивал другой, с камерой на плече.

– Что вы делали для Максвелла? – вопил третий.

Мы с трудом протиснулись сквозь толпу. Несколько репортеров увязались было за нами, но через полквартала сдались и повернули обратно. Мы не знали, что делать дальше, поэтому поспешили в сторону квартала Линкольнс‑Инн‑Филдс и нырнули в музей сэра Джона Соана. Едва очутившись в безопасности, Джордж захохотал. Ему все произошедшее казалось грандиозной шуткой, для меня же это было ударом. Какой же я глупец, что не прислушался в свое время к тому, что говорили о Максвелле!

Вернувшись домой, я включил новости. По всем каналам смаковали новость о недостаче в четыреста шестьдесят миллионов фунтов, обнаруженной в пенсионном фонде «Максвелл комьюникейшн корпорейшн». Максвелл опустошал пенсионный фонд в попытке искусственно поддержать падавший курс акций компании, и вот теперь тридцать две тысячи пенсионеров лишились всех своих сбережений. По каналу Би‑би‑си показали утреннюю толпу у входа в здание компании, даже я мелькнул в кадре, протискиваясь в толпе. Вечером того же дня по Би‑би‑си сообщили, что дело Максвелла – самое крупное корпоративное мошенничество в истории страны.

Я старался сохранять спокойствие, размышляя над происходящим, но мысли прервал телефонный звонок. Это был мой новый знакомый из «Уолл‑стрит Джорнал», с которым мы вчера играли в покер. Он как раз писал о мошенничестве Максвелла и очень хотел включить в материал мою историю с неоплаченным чеком. Я испугался, что коллеги придут в бешенство, узнав, что я болтаю с прессой, но тот все же уговорил меня, заверив, что в статье даже намека на меня не будет. Я с неохотой согласился, но, повесив трубку, вновь похолодел от страха, укоряя себя за мягкотелость.

В понедельник, покинув свой безмятежный домик и проходя мимо газетного киоска у станции метро «Хэмпстед», я купил свежий номер «Уолл‑стрит Джорнал», где и нашел статью. Автор, едко назвавший материал про Максвелла «Неоплаченный чех»[5], ближе к концу писал: «Один из старших сотрудников компании Максвелла рассказал, что выданный ему чек с жалованием не был принят банком в четверг на прошлой неделе. На следующий же день в офис с обысками нагрянули следователи из Бюро по борьбе с мошенничеством в особо крупных размерах».

В метро я перечитал статью. Фамилия Браудер в ней не фигурировала, но всем моим коллегам было очевидно, что речь идет обо мне. Я чувствовал, что на сей раз мне не отмазаться от такого грандиозного провала, и винил себя за то, что не смог держать язык за зубами.

Добравшись до офиса и вновь проложив себе путь через толпу журналистов у входа, я поднялся на восьмой этаж. Стараясь ни с кем не встречаться взглядом, я прямиком направился на рабочее место. Через пару минут появился ни о чем не подозревающий Джордж. Я уже собрался рассказать ему о непростительной глупости, как вдруг заметил, что в приемной вновь собирается группа незнакомцев. Оказалось, что теперь это временные управляющие. Один, заглянув к нам в кабинет, произнес: «Идите в конференц‑зал. Там будет сделано важное объявление».

Следуя его указанию, мы с Джорджем отправились в зал, где нашли два свободных места рядом. Примерно через полчаса появился мужчина средних лет с большим блокнотом в руках. Рукава его рубашки были закатаны, галстука не было, а волосы всклокочены, как будто он от волнения постоянно ерошил голову руками. Он вышел на сцену и начал зачитывать заранее подготовленное сообщение.

– Всех приветствую. Я Дэвид Солент из аудиторской компании «Артур Андерсен». Вчера «Максвелл комьюникейшн корпорейшн» и все ее подразделения были переданы под внешнее управление. Временным управляющим в целях ликвидации компании суд назначил компанию «Артур Андерсен». Согласно стандартной процедуре, нашим первым шагом является сокращение штата.

Затем он начал зачитывать в алфавитном порядке фамилии всех людей, подлежащих увольнению. Секретари плакали, один сотрудник встал и, выкрикивая ругательства, попытался пробраться к сцене, но двое охранников вывели его из зала. Под сокращение попали и Джордж, и сын Максвелла Кевин, и почти все, с кем я был знаком в компании.

Меня самого в списке почему‑то не было. Из всех предупреждений, которых я наслушался, идя сюда на работу, самым категоричным было то, что меня непременно уволят. Но именно этого и не произошло. Как я вскоре выяснил, распорядители оставили меня, поскольку понятия не имели, что делать с инвестициями в Восточной Европе. Им нужен был специалист, который поможет с этим разобраться.

Фортуна подкинула шанс, и я ухватился за него в надежде, что так мне будет легче найти другую работу, когда все утрясется. Как же я заблуждался! Неожиданно для себя я вдруг перестал считаться перспективным выпускником элитарного университета. Одна строчка о работе у Максвелла в моем послужном списке сделала меня «прокаженным». В этом я убедился очень скоро. Никто в Лондоне не хотел иметь со мной дел.

 

6. Мурманский траловый флот

 

Из всех работодателей только одна компания – «Саломон Бразерс» – предложила мне место. И вот почему.

Когда в 1991 году в Великобритании разразился скандал вокруг компании Максвелла, то же самое произошло в США с «Саломон Бразерс». Осенью предыдущего года Комиссия по ценным бумагам и биржам США обнаружила, что несколько биржевых маклеров этой компании пытались манипулировать рынком казначейских облигаций США. Оставалось неизвестным, насколько крепко возьмется за них Комиссия и удастся ли компании после этого уцелеть. Годом ранее аналогичный инцидент произошел с другой фирмой – «Дрексель Барнем Ламберт», в результате чего она обанкротилась, а люди остались без работы. Теперь многие опытные сотрудники, опасаясь той же участи, поспешили заранее оставить «Саломон Бразерс» и перешли в другие компании. В итоге компания «Саломон Бразерс» испытывала острую нехватку кадров; мне же нужна была работа. При иных обстоятельствах они, вероятно, отказали бы мне, но сейчас находились в таком же отчаянном положении. После нескольких напряженных собеседований мне предложили должность младшего сотрудника их лондонской группы, осуществлявшей инвестиционно‑банковскую деятельность в восточноевропейском регионе. Это было не совсем то, чего мне хотелось. Вместо воплощения своей мечты – быть инвестором (который сам решает, какие акции приобретать), мне пришлось стать инвестиционным банкиром (который организовывает продажу акций). К тому же, новая должность звучала менее солидно, чем предыдущая в фирме Максвелла. Мне также пришлось согласиться на заметное понижение зарплаты. Впрочем, в моей ситуации дареному коню в зубы не смотрят, и я с благодарностью принял предложение, решив целиком погрузиться в работу и вернуть карьеру в прежнее русло.

К сожалению, компания «Саломон Бразерс», известная на Уолл‑стрит своими волчьими законами, наименее подходила для этого. Если вам доводилось читать «Покер лжецов»[6], то вы легко представите царившую здесь атмосферу жестокого соперничества. Как же я волновался в первый день новой работы!

В конторе «Саломон» на улице Бэкингем‑Палас рядом со станцией метро «Виктория» я появился в июне 1992 года. Стоял необычно теплый солнечный день. Я миновал массивные кованые ворота и поднялся на эскалаторе в большую приемную. Меня встретил элегантно одетый вице‑президент, старше меня всего на несколько лет. Он был немногословен и, похоже, не очень‑то доволен тем, что ему поручили меня встречать. Мы пересекли атриум и через стеклянные двери вошли в инвестиционный банк. Он провел меня до моего места и, указав на коробку визиток на столе, проворчал:

– Послушай, правила у нас тут простые: за двенадцать месяцев ты должен принести компании прибыль, в пять раз превышающую твою зарплату, и тогда все будет в порядке. Иначе – ты уволен. Понятно?

Я кивнул, и он вышел. Вот и всё: ни курса подготовки, ни наставников, ни инструктажа. Справляйся сам, или будешь уволен.

Я устроился на новом месте в общем «загоне» для младших сотрудников – открытое пространство без перегородок, где сидели такие же, как я, – и размышлял о том, что делать дальше. Пролистывая правила внутреннего трудового распорядка «Саломон Бразерс», я услышал, как девушка‑секретарь громко говорит по телефону об авиарейсах в Венгрию. Как только она освободилась, я подошел с вопросом:

– Простите за беспокойство, я новый сотрудник. Я случайно услышал, что вы упомянули Венгрию. Не подскажете, какие там у компании дела?

– Да ничего страшного, мы тут все друг друга слушаем, – ободряюще ответила она. – Я бронировала билеты для команды по приватизации авиакомпании «Малев». Они летят в Будапешт на следующей неделе.

– А кто работает над этим проектом?

– А вон они. – Она указала в сторону группы сотрудников, обсуждавших что‑то в «террариуме» для переговоров рядом с нашим «загоном». Я пробыл здесь всего несколько часов, но уже понял: чтобы добиться успеха, надо брать инициативу на себя. Поблагодарив секретаря, я уверенным шагом направился в комнату для переговоров. Стоило мне открыть дверь, как обсуждение в команде «Малев» прекратилось, и на меня уставились шесть пар глаз.

– Привет, я Билл Браудер, – сказал я, стараясь скрыть неловкость. – Я только что присоединился к восточноевропейской команде. И подумал, может, вам нужна какая‑нибудь помощь в организации сделки?

Напряженную тишину прервали сдавленные смешки двух младших участников команды.

– Спасибо, что заглянул, Билл, – вежливо отозвался их руководитель, – но, боюсь, наша группа уже полностью укомплектована.

Я не позволил этой неловкой ситуации повлиять на мой настрой. Я смотрел в оба, наводил справки и через несколько дней обнаружил другую сделку. Группа, занимавшаяся организацией приватизации польской телекоммуникационной компании, собралась обсудить следующий этап своего проекта. Я знал, что их гонорар покрупнее, чем у команды «Малев», поэтому предположил, что они не будут особо противиться помощи еще одного участника.

Но руководитель этой группы оказался менее вежливым, чем предыдущий. Не успел я заглянуть в комнату, где проходила встреча, как он резко оборвал меня.

– Тебя сюда звали? Кто тебе сказал, что сюда можно прийти? – обрушился он на меня. – Ты нам не нужен – ни по этой сделке, ни по всем другим в Польше.

Никто не хотел делиться прибылью. Каждый оберегал свою делянку в Восточной Европе, прилагая все силы к той же заветной цели – сгенерированный доход в пять раз больше зарплаты. Несколько недель я ломал голову над тем, как же выжить в «Саломоне». Наконец, я обратил внимание на кое‑что интересное: никто не занимался сделками в России. Выходит, никто не будет со мной сражаться за этот регион. Я решил пойти навстречу удаче: объявил себя инвестиционным банкиром, ответственным за Россию, и, затаив дыхание, ждал возможных возражений. Никто не возражал.

С того дня мы с Россией стали неразлучны.

Однако неспроста никто не интересовался Россией. Этому существовало свое объяснение: там просто не было оплачиваемой инвестиционно‑банковской работы. В политическом плане Россия, может, и стала свободной, но оставалась «советской» во всех других отношениях, в том числе и по части привлечения инвестиционных консультантов. Упрямо пренебрегая этим обстоятельством, я принялся искать любую возможность организовать сделку: как заведенный, ходил на конференции, встречи, обеды и приемы по всему городу в надежде, что в руки «упадет» какая‑нибудь сделка.

Прошло три месяца, но я не смог заработать «Саломону» ни пенни. Перспективы мои выглядели нерадужно. Но тут юрист, с которым я познакомился на одном мероприятии, сообщил мне о потенциальном проекте: мурманский траловый флот, занимавшийся рыболовецким промыслом в трехсоткилометровой зоне за полярным кругом, проходил приватизацию и искал инвестиционного консультанта. Я ничего не знал о рыбной ловле, зато научился составлять превосходные предложения в «Би‑Си‑Джи», поэтому с энтузиазмом принялся за дело.

Я перекопал базу данных «Саломона» по сделкам, разыскивая хоть крохотный намек на траулеры или рыбный промысел. На удивление, мне удалось обнаружить, что за пятнадцать лет до этого токийское отделение компании занималось несколькими операциями, связанными с японским рыболовным флотом. Дело было давнее и касалось погашения долговых обязательств, а не приватизации, но, в конечном итоге, какая разница? Я вписал в предложение опыт японцев, еще раз вдоль и поперек его отредактировал и отослал в Мурманск.

Спустя несколько недель на столе зазвонил телефон. По поручению президента компании «Мурманский траловый флот» звонила некая Ирина.

– Господин Браудер, – произнесла она на английском с сильным акцентом, – мы рады сообщить вам, что приняли ваше предложение.

«А были ли у вас другие кандидаты?» – мелькнуло у меня в голове.

– Когда вы сможете приехать в Мурманск и приступить к работе? – немного смущаясь, спросила она. По тону голоса казалось, что она впервые разговаривает с западным инвестиционным банкиром.

Я испытывал чувство гордости. Наконец‑то. Мое первое настоящее дело! Но в тендере не фигурировала сумма. Я ни на шаг не приблизился к финансовой цели, чтобы принесенный фирме доход впятеро превысил мою зарплату, поэтому очень надеялся на приличное вознаграждение.

– Я признателен вам за то, что вы выбрали нашу фирму. Это большая честь для нас, – ответил я нарочито официальным тоном, стараясь казаться старше и авторитетнее. – Могу я узнать, какой бюджет предусмотрен на эту работу?

Я услышал несколько приглушенных фраз по‑русски на том конце провода, после чего Ирина снова обратилась ко мне:

– Господин Браудер, наш бюджет составляет пятьдесят тысяч долларов США за два месяца работы. Это вас устроит?

Я приуныл. Невозможно передать, насколько эта сумма мизерна для инвестиционного банкира. Топ‑модель восьмидесятых‑девяностых годов Линда Евангелиста однажды заявила: «Я даже ног не опущу с кровати меньше, чем за десять тысяч долларов». Инвестиционный банкир назвал бы сумму ближе к миллиону. Пока ничего не заработав для компании, я все же решил, что пятьдесят тысяч лучше, чем ноль, и согласился.

Неделю спустя я был на пути в Мурманск. Первый этап поездки – перелет из Лондона в Санкт‑Петербург рейсом «Британских авиалиний» в 9:30 утра. Он занял четыре с половиной часа. Учитывая трехчасовую разницу, я прибыл в аэропорт Пулково ближе к вечеру. Сквозь иллюминатор я наблюдал, как самолет подъезжает к терминалу, и тут с изумлением увидел немного поодаль обгоревший каркас пассажирского самолета «Аэрофлота». Не знаю, как он там оказался, но, похоже, администрация аэропорта не спешила его убирать.

Да уж, добро пожаловать в Россию…

Региональные рейсы «Аэрофлота» чаще всего вылетали ночью, так что мне пришлось провести в аэропорту еще десять часов, до 3:30 утра, ожидая самолет на Мурманск. Ждать так долго утомляет в любом аэропорту, но те десять часов в Пулково были особенно мучительными. Без кондиционеров в закрытом помещении было жарко и душно. Воздух был пропитан потом и дымом сигарет. Я попытался найти себе место подальше от людей и дыма, но стоило мне устроиться в свободном ряду, как на соседнее сиденье плюхнулся весьма крупный незнакомец. Не сказав ни слова, он бесцеремонно столкнул мою руку с подлокотника между нашими сиденьями и сразу же закурил, пуская кольца дыма в мою сторону. Я поднялся и вновь пересел.

Наконец, в начале четвертого утра я поднялся на борт старого самолета Ту‑134. Кресла давно протерлись и просели. В салоне пахло табаком и ветхостью. Я сел у окна, но верхняя часть моего сидения оказалась незафиксированной, и когда я пытался прислониться к спинке, она падала на сидящего сзади пассажира. Пришлось весь полет держать спину.

Дверь салона закрылась, и самолет вырулил на взлетную полосу, при этом никто из персонала и не думал демонстрировать правила безопасности. Полет был коротким, но в пути нас основательно потрясло. На подлете к Мурманску пилот объявил что‑то по‑русски. Пассажир, говоривший по‑английски, объяснил мне, что из‑за каких‑то неполадок в городском аэропорту самолет сядет на небольшом военном аэродроме в полутора часах езды от Мурманска.

Когда самолет зашел на посадку, я вздохнул с облегчением, но расслабляться было рано: посадочная полоса была такой неровной, а приземление таким жестким, что, казалось, у самолета вот‑вот отвалится шасси.

Покинув это чудо техники в половине шестого утра, я почувствовал себя совершенно изможденным. Скупое северное солнце висело низко над горизонтом. На военном аэродроме не было терминала: только небольшое, похожее на склад здание и стоянка. К счастью, руководитель тралового флота Юрий Прутков лично приехал меня встретить. Ирина, неулыбчивая сильно накрашенная длинноногая блондинка, стояла рядом. Прутков казался вылитой копией директора «Автосана» – лет под шестьдесят, широкоплечий, руку пожимал словно тисками. Мы с ним разместились на заднем сиденье служебного автомобиля, а Ирина села впереди и повернулась к нам полубоком, чтобы переводить. Водитель вез нас по пустынной тундре, напомнившей мне лунную поверхность. Через полтора часа мы прибыли в Мурманск.

Меня высадили у «Арктики», лучшей гостиницы города. Я зарегистрировался и пошел в номер. В ванной комнате стоял устойчивый запах мочи, сидения на унитазе не было, а от керамической раковины было отколото несколько кусков. Через разбитое окно могли свободно летать комары циклопического размера. На окне не было штор, чтобы затемнить едва всходившее солнце. Комковатый продавленный матрас, похоже, не меняли четверть века. Я даже не стал распаковывать вещи, думая только о том, как бы мне поскорее отсюда выбраться.

Прутков вернулся через несколько часов и повез меня в доки, на обзорную экскурсию по флоту. Мы поднялись на один траулер по ржавому трапу. Это был огромный завод длиной свыше ста метров, способный выходить в океан и вместить тысячи тонн рыбы и льда. Команда траулера насчитывала более ста человек. Когда мы спустились на нижнюю палубу, меня обдало отвратным запахом протухшей рыбы, которым здесь был пропитан весь воздух. Меня все время мутило, а Прутков продолжал говорить. Казалось, ему все нипочем. Мне стало жалко бедолаг, вынужденных по полгода без выходных работать на этих судах.

Минут двадцать мы ходили по кораблю, а затем направились в контору компании на улице Траловой, 12. Здание и внутренние помещения были такими же ветхими, как и суда, разве что рыбой здесь не несло. Тусклое зеленоватое освещение в коридоре, стены приемной, выглядевшие так, будто их не красили лет тридцать, производили гнетущее впечатление. Но стоило нам расположиться за чашкой горячего чая и приступить к обсуждению финансового положения компании, как мои ощущения стали меняться.

– Скажите, господин Прутков, сколько стоит такой корабль? – спросил я. Ирина переводила.

– Мы приобрели их новыми на верфи в Восточной Германии по цене двадцать миллионов долларов США, – ответил он.

– Сколько их у вас?

– Около сотни.

– И сколько им лет?

– В среднем семь.

Я быстро прикинул, что флот из сотни кораблей по двадцать миллионов стоит около двух миллиардов долларов; с учетом износа и амортизации его текущая рыночная стоимость – миллиард.

Я пришел в изумление. Нас наняли для того, чтобы помочь руководству компании решить, стоит ли им приобретать пятьдесят один процент флота за два с половиной миллиона долларов – такое право им дала приватизация. Всего за два с половиной миллиона! За половину пакета акций флота общей стоимостью свыше миллиарда! Это была такая легкая задача! Я не мог понять, зачем им понадобилось, чтобы за них ее решал кто‑то другой. Я подумал, что и сам не против присоединиться к покупке этого контрольного пакета акций.

Ведя беседу с Прутковым, я ощущал прилив знакомого волнения – как тогда, в Польше, когда увидел «десятикратник» прибыли по акциям. «Такая высокая потенциальная доходность – это аномалия Мурманского тралового флота или это происходит по всей России? – задумался я. – Если такие вещи происходят везде, то как мне принять в этом участие?»

Изначально я планировал вернуться в Лондон уже на следующий день, но открытие так увлекло меня, что вместо этого я купил билет в один конец до Москвы. Я должен был выяснить, неужели акции других российских компаний такие же дешевые, как эти. А в Лондоне все равно никто не заметит моего отсутствия – многие даже не подозревали о моем существовании.

Прибыв в Москву и получив багаж, я первым делом купил в киоске аэропорта небольшой англоязычный телефонный справочник организаций. В Москве я был впервые, здесь у меня не было знакомых, и я ни слова не понимал по‑русски. У выхода из аэропорта я поймал такси и объяснил, что мне нужно в гостиницу «Метрополь» недалеко от Красной площади (я был для водителя легкой добычей; позже я узнал, что он взял с меня вчетверо больше обычной стоимости такого проезда). Мы попали в пробку на широком, как футбольное поле, Ленинградском проспекте. Такси медленно ползло мимо сотен одинаковых советских зданий и рекламных щитов труднопроизносимых компаний.

Два часа спустя мы подъехали к «Метрополю» напротив Большого театра. Добравшись до своего номера, я позвонил лондонскому знакомому, который до этого работал в Москве. Тот порекомендовал мне водителя и переводчика – они брали за свои услуги по пятьдесят долларов в день. На следующее утро я открыл телефонный справочник и начал обзванивать всех, с кем можно обсудить российскую приватизационную программу. В итоге мне удалось встретиться с сотрудниками посольства США, аудиторами компании «Эрнст энд Янг», младшим служащим Государственного комитета по управлению имуществом, коллегой‑выпускником Стэнфорда, работавшим в компании «Америкэн экспресс», и т. д. За четыре дня я провел тридцать встреч и по разрозненным фрагментам составил представление о процессе приватизации в стране.

Я выяснил, что, переходя от коммунизма к капитализму, российское правительство решило раздать народу большую часть государственной собственности. Это происходило по‑разному, но наиболее примечательной оказалась программа ваучерной приватизации. В рамках этой программы правительство выдало каждому гражданину страны (а это примерно сто пятьдесят миллионов человек) по одному приватизационному чеку. Эти чеки можно было обменять на акции в предприятиях, представлявших около тридцати процентов российской экономики.

Общая рыночная стоимость ста пятидесяти миллионов ваучеров по цене в двадцать долларов за штуку составляла три миллиарда долларов. Поскольку все чеки можно было обменять на тридцать процентов российской экономики, получалось, что всю экономику оценивали всего в десять миллиардов долларов. Это было в шесть раз меньше, чем стоимость одной американской торговой сети «Волмарт»!

Если посмотреть шире, то в России помимо прочего было сосредоточено 24 % мировых запасов природного газа, 9 % мировой нефти, страна производила 6,6 % мировой стали. Тем не менее, эти невероятные сокровища были выставлены на продажу всего за десять миллиардов долларов!

Удивительным было еще и то, что ваучеры мог без ограничений приобрести кто угодно: хоть я, хоть «Саломон», хоть любой другой желающий. Если мои польские инвестиции можно было считать прибыльными, то здесь происходило что‑то просто запредельное.

Я вернулся в Лондон одержимым идеей инвестиций в Россию. Я хотел рассказать всем в «Саломоне», что в России практически бесплатно раздают деньги направо и налево. Сначала я пошел со своим открытием к одному сотруднику инвестиционно‑банковского отдела по Восточной Европе. Но тот, вместо того, чтобы поздравить меня, лишь хмуро спросил, какие там предусмотрены комиссионные за банковские услуги. «Комиссионные? Это он серьезно? Да кому нужны комиссионные, когда речь в потенциале идет о стократном доходе?» – негодовал я.

Потом я зашел в отдел управления инвестициями, ожидая, что тут‑то меня точно примут с энтузиазмом, ведь речь шла о самой фантастической инвестиционной возможности, которую только можно себе представить. Но на меня посмотрели так, будто я предлагал компании инвестиции на Марсе.

Затем я отправился к трейдерам из отдела развивающихся рынков, но и те вопросительно уставились на меня, и один спросил: «А каковы объемы продаж этих ваучеров и какая там разница между ценой покупки и продажи?» – «Чего‑чего? Да при чем здесь это, один там процент или десять? Я же говорю о возможности получить десять тысяч процентов!»

Никто в «Саломоне» не был готов расстаться со стереотипами. Будь я поопытнее и проницательнее, мне бы, возможно, удалось преодолеть их близорукость, но не тогда. Политик из меня был никудышный. Я несколько недель долбил всех подряд своей идеей в надежде рано или поздно хоть до кого‑нибудь достучаться.

Результат оказался прямо противоположным. Я нанес непоправимый урон своей репутации в «Саломон Бразерс» и стал предметом насмешек со стороны сотрудников. Никто не хотел иметь дело с «придурком, который все никак не заткнется про свою Россию». Даже те младшие сотрудники, с которыми я раньше общался, перестали приглашать меня на обед или в бар после работы.

Шел октябрь 1993 года. К тому времени я уже год проработал в «Саломон Бразерс», но заработал для компании только те мурманские пятьдесят тысяч долларов, а значит, меня могли уволить в любой момент. И вот однажды, пока я в очередной раз безысходно размышлял о надвигающемся увольнении, зазвонил телефон. Судя по номеру, звонили из Нью‑Йорка. Номер – 2723 – мне был незнаком. Я снял трубку. Американец на другом конце провода говорил с заметным акцентом, растягивая слова, как судебный пристав из юго‑восточного штата Джорджия.

– День добрый. Это Билл Браудер?

– Да. Кто говорит?

– Звать Бобби Людвиг. Слышал, у тебя там какая‑то интересная история с Россией.

– Верно, так и есть. А вы работаете в нашей компании? – поинтересовался я. Я не слышал этого имени раньше и пытался сообразить, кто бы это мог быть.

– Ага, в нью‑йоркском отделении. Было бы неплохо, если бы ты приехал и рассказал мне о своих задумках. Окажешь мне такую услугу?

– М‑м, конечно. Давайте я посмотрю расписание встреч и перезвоню вам.

– Идет.

Повесив трубку, я тут же связался со знакомым из отдела развивающихся рынков, который раньше работал в Нью‑Йорке, и спросил, что за личность этот Людвиг.

– Бобби Людвиг? – переспросил он таким тоном, будто говорит со школьником, не знающим элементарных вещей. – Да это один из самых успешных сотрудников компании. Хотя немного чудной. Некоторые даже считают его чокнутым. Но он из года в год приносит большой доход компании, поэтому может заниматься всем, что придет ему в голову. А что?

– Да так, ничего. Спасибо.

Похоже, Бобби был именно тем человеком, который в силах помочь мне выбраться из трясины, и я тут же перезвонил ему.

– Здравствуйте, это опять Билл. Буду рад прилететь к вам в Нью‑Йорк с презентацией о России.

– Как насчет пятницы?

– Договорились. До встречи в пятницу.

Я две ночи не спал, готовя презентацию про инвестиции в акции российских предприятий. В четверг вечером я вылетел шестичасовым рейсом в Нью‑Йорк. Пока другие пассажиры смотрели кино, я продолжал работать над презентацией. Я не мог позволить себе провала.

В пятницу утром я явился в штаб‑квартиру «Саломон Бразерс» в седьмом корпусе Всемирного торгового центра в Нью‑Йорке. Башни‑близнецы сверкали в лучах утреннего солнца. Меня направили на тридцать шестой этаж, там меня уже ждала секретарь Бобби. Она поприветствовала меня и, проведя карточкой по считывающему устройству, открыла дверь в операционный зал. Он был огромен: столы тянулись, насколько видел глаз. Я словно осязал его энергетику. Это была сердцевина неприкрытого, агрессивного капитализма.

Мы прошли по краю операционного зала, мимо десятка рядов рабочих столов и свернули в короткий коридор, ведущий в кабинет Бобби. Секретарь сообщила о моем приходе и ушла. Бобби сидел за столом и глядел на нью‑йоркскую гавань за окном. Ему было около пятидесяти, но из‑за косматых рыжих волос и длинных густых усов, обрамлявших рот, он выглядел гораздо старше своих лет. Если не считать множества небрежно сложенных стопками папок с документами, его кабинет можно было назвать спартанским: из мебели кроме рабочего места там стояли только два дополнительных стула и маленький круглый столик. Бобби предложил мне сесть, и я обратил внимание на его поношенные кожаные тапочки и красный галстук, усеянный жирными пятнами. Позже я узнал, что это его счастливый галстук, и надевал он его чуть ли не ежедневно, с тех пор как заработал пятьдесят миллионов долларов на одной сделке. Бобби уселся за столом, а я достал презентацию и, положив перед ним второй экземпляр, начал выступление.

Обычно во время презентации аудитория так или иначе реагирует на услышанное, проявляет заинтересованность, любопытство или демонстрирует скуку. Но Бобби безучастно смотрел на таблицы и диаграммы, которые я по очереди перед ним разворачивал. Ни тебе «ага», ни кивка. Один лишь непроницаемый взгляд. Это меня тревожило. Примерно на середине презентации Бобби неожиданно встал и, ни слова не говоря, вышел из кабинета.

Я не знал, что и думать. Это был мой последний шанс спасти карьеру в «Саломоне». И он таял на глазах. «Что я сделал не так? Как мне спасти исход этой встречи? Говорить быстрее? Замедлить темп? Что мне делать?» – лихорадочно соображал я.

Я промучился в сомнениях и панических мыслях минут сорок, пока не увидел в дверях возвращающегося Бобби. Он остановился что‑то сказать секретарю и медленно вошел в кабинет. Я встал с места, готовый умолять его, если потребуется.

Но не успел я произнести и слова, как Бобби сказал:

– Браудер, ты рассказал самую удивительную историю из всех, что мне доводилось слышать. Я только что был в отделе инвестиционных рисков и получил двадцать пять миллионов долларов на инвестиции в Россию. Не трать времени ни на какие другие дела, поезжай в Москву и давай вкладывать деньги, чтобы не упустить этот шанс. Ты меня слышишь?

О, да. Я слышал каждое его слово.

 

7. Вилла «Леопольда»

 

Эти слова всё изменили. Я так и поступил: вернулся в Лондон и сразу же принялся искать, куда рационально проинвестировать двадцать пять миллионов долларов «Саломон Бразерс». Но это оказалось не так просто, как хотелось бы. Дело в том, что в России в то время еще не было даже фондового рынка, поэтому я не мог просто взять и позвонить своему инвестиционному брокеру. Приходилось импровизировать на ходу.

Вернувшись из Нью‑Йорка, в понедельник я сел за рабочий стол в своем загончике и стал обзванивать по списку всех, с кем когда‑либо встречался, пытаясь понять, что и как делать дальше. Во время пятого звонка я заметил мужчину средних лет, который с серьезным видом спешил в моем направлении в сопровождении двух вооруженных охранников. Приблизившись, он обличительно рявкнул:

– Господин Браудер, я начальник отдела внутреннего контроля. Позвольте узнать, чем вы сейчас заняты.

– Прошу прощения, а в чем дело?

– Нам поступила информация, что вы торгуете ценными бумагами, находясь в инвестиционном банке. Я уверен, вам известно, что это нарушает установленные порядки банка.

Для тех, кто незнаком с устройством инвестиционных банков, поясню. Они состоят из двух подразделений: одно – подразделение торговых операций, связанное с покупкой и продажей ценных бумаг, и другое – подразделение по инвестиционному консультированию клиентов по вопросам слияния и выпуска новых акций. Эти отделения разделены так называемой «китайской стеной», чтобы брокеры банка (сотрудники, занимающиеся торговлей акциями) при операциях с акциями и ценными бумагами на бирже не могли воспользоваться конфиденциальной информацией, которую инвестиционные банкиры получили от своих клиентов, оказывая им консультационные услуги. Я работал в подразделении инвестиционных услуг и, следовательно, не имел права торговать акциями. На практике это означало, что к тому времени, когда мы наконец выясним, как можно покупать российские акции, я должен буду перебраться в зал торговых операций. Однако до этого было еще далеко.

– Я не покупаю ценные бумаги, – робко возразил я, – а только пытаюсь выяснить, как это делается.

– Как бы вы это ни называли, господин Браудер, вы обязаны немедленно прекратить то, что вы делаете, – потребовал глава отдела внутреннего контроля.

– Но я же не инвестирую, а разрабатываю план по инвестициям. Моя деятельность согласована с высшим руководством в Нью‑Йорке. Я ничего не нарушаю! – взмолился я.

– Сожалею. Пожалуйста, собирайте вещи. В отделе инвестиционно‑банковских услуг вы не останетесь, – угрюмо произнес он и кивнул охранникам. После скандала с казначейскими облигациями, поставившего под угрозу всю деятельность компании, они не могли рисковать.

Пока я собирался, охранники вышли вперед, скрестив руки на груди. Они явно получали удовольствие от редкой возможности продемонстрировать свою важность. Затем они проводили меня до двери, разделявшей подразделение инвестиционных услуг и торговый зал. На пути нам попался один из младших сотрудников «венгерской» группы. Он ехидно подмигнул мне и беззвучно, одними губами произнес: «Пошел ты…» Теперь стало понятно, откуда ноги растут.

При входе в торговый зал охранники попросили меня сдать пропуск подразделения инвестиционно‑банковских услуг и ушли. Я стоял со своими коробками под любопытными взглядами проходивших мимо брокеров и чувствовал унижение, как в первый день в школе‑пансионе. Я понятия не имел, что делать дальше. Затолкав коробки под ближайший стол, я нашел телефон и позвонил Бобби.

– Отдел внутреннего контроля выставил меня из инвестиционного банка! – задыхался я от волнения. – Я теперь оказался в торговом зале, где у меня нет даже рабочего стола. Что мне делать?

Его, похоже, совершенно не беспокоили мои проблемы. К моей ситуации он отнесся с тем же бесстрастием, что и неделю назад, когда я излагал перспективы инвестиций в Россию.

– Не знаю. Найди себе какое‑нибудь место. У меня звонок по другой линии, – прервал он и повесил трубку.

Я обвел взглядом торговый зал. Он был размером с футбольное поле. Сотни людей за рядами столов громко говорили по телефонам, размахивали руками, указывали на экраны компьютеров. Каждый старался уловить малейшее несоответствие цен всех существующих на свете видов финансовых инструментов. В этом беспокойном улье я заметил несколько свободных столов, но не мог же я просто занять один из них. Сначала нужно было получить чье‑то разрешение.

Стараясь скрыть смущение, я направился к знакомому начальнику отдела торговли облигациями на развивающихся рынках. Тот отнесся к моему положению с участием, но у него в отделе не нашлось места, и он посоветовал пойти в отдел инвестиций в европейские акции. Там история повторилась.

Я попытал счастья в отделе производных ценных бумаг, где увидел несколько свободных мест. С нарочитой уверенностью я подошел прямо к начальнику отдела и представился ему, сославшись на Бобби Людвига. Тот даже не обернулся, и я был вынужден довольствоваться обращением к его лысине. Когда я завершил свою просьбу, он развернулся на стуле и откинулся на спинку.

– Какого черта? – раздраженно выпалил он. – Почему ты решил, что можешь вот так бесцеремонно врываться и просить у меня рабочее место? Это идиотизм! Нужно место – иди к руководству, сам устраивайся.

Он фыркнул, повернулся на стуле и опять уставился в свой экран. В следующую секунду замигала лампочка телефона, и он уже с кем‑то говорил.

Я ушел несолоно хлебавши. Брокеры, конечно, не отличаются изысканными манерами, но это было слишком. Я перезвонил Бобби.

– Что я ни делал, никто не дал мне место. Вы не могли бы помочь с этим?

– Зачем ты беспокоишь меня по пустякам? – сказал Бобби раздраженно. – Если нет места, работай из дома. Мне все равно, где ты сидишь. Речь идет об инвестициях в Россию, а не о столах.

 

 

2004 год – перехожу Красную площадь. Фонд Hermitage на пике успеха (© James Hill)

 

– Хорошо, хорошо, – поспешно ответил я, не желая портить отношения. – Но как мне получить разрешение на поездку, оплату командировочных и аванс на расходы?

– Это я улажу, – сердито ответил он и повесил трубку.

На следующий день мне на дом экспресс‑курьером доставили посылку с двумя десятками уже авторизованных бланков командировочных удостоверений. Я заполнил один, отправил по факсу в отдел учета командировок «Саломона» и получил билет в Москву на рейс, вылетающий через два дня.

По прибытии в Москву я устроил импровизированный офис в номере отеля «Балчуг Кемпински» на берегу Москвы‑реки, прямо напротив собора Василия Блаженного. Первым делом следовало перевести деньги в Россию, и нам нужен был человек, который поможет со счетами и покупкой ваучеров. К счастью, родственник одного из сотрудников «Саломон Бразерс» оказался владельцем банка в России. Бобби решил, что лучше использовать его, чем отправлять деньги в неизвестный нам банк, поэтому поручил кому‑то из операционного отдела подготовить документы и одобрил перевод пробной суммы в один миллион долларов.

Через десять дней мы приступили к покупке ваучеров. Для этого надо было получить в банке наличные. Я смотрел, как банковские служащие вынимают из сейфа пачки новеньких хрустящих стодолларовых купюр и складывают их в специальный мешок размером со спортивную сумку. Я никогда прежде не видел миллиона долларов наличными, но, что странно, меня это совершенно не впечатлило. Оттуда группа вооруженных охранников на бронированной машине отвезла деньги в пункт обмена ваучеров.

Московская биржа, торговавшая ваучерами, располагалась в невзрачном пыльном зале заседаний в старинном здании напротив ГУМа, в шаге от Красной площади. Внутри зала висело электронное табло с данными торгов, которое крепилось к потолку массивными кронштейнами. Под ним концентрическими кругами расходились пластмассовые столы. Все сделки заключались за наличные. Вход был свободным – любой желающий мог прийти с ваучерами или наличными и заключить сделку. Здание не охранялось, поэтому банк предоставил свою охрану.

Любопытна сама история того, как все эти ваучеры оказались в Москве. Получив за бесплатно от государства приватизационные чеки, люди не знали, что с ними делать дальше. Зачастую они были рады обменять их по курсу один ваучер – семь долларов на водку или свиную вырезку. Некоторые предприимчивые граждане скупали ваучеры в деревнях и небольших населенных пунктах и перепродавали их по двенадцать долларов за ваучер посредникам в городах покрупнее. Посредники приезжали в Москву и за крайними столиками на ваучерной бирже продавали пачки ваучеров по тысяче или по две тысячи в каждой уже по восемнадцать долларов за штуку. Наконец, крупные перекупщики собирали их в пакеты по двадцать пять тысяч и продавали за центральными столиками на бирже по двадцать долларов за ваучер. Время от времени кто‑нибудь бродил по периферии биржи в поисках хороших цен на мелкие партии, пытаясь заключить сделку в обход посредников. В этом котле наличных и бумаг варились карманники, предприниматели, банкиры, аферисты, вооруженные охранники, брокеры, покупатели и продавцы, москвичи и жители регионов – все они были первопроходцами новой экономической реальности.

Наша первая заявка на покупку – десять тысяч ваучеров по 19,85 доллара за штуку. После объявления заявки в торговом зале возникла сутолока, затем один из присутствующих поднял карточку с номером двенадцать. Я последовал за сотрудниками банка и охранниками к столику номер двенадцать – наша команда предъявила наличные, а люди за столом выложили ваучеры. Продавцы брали у нас пачки стодолларовых купюр и по очереди скармливали их машинке для подсчета денег. Устройство жужжало, пока не остановилось на сумме 198 500 долларов. В это время двое наших людей рассматривали ваучеры, проверяя, нет ли фальшивок. Примерно через полчаса сделка была заключена, и мы унесли ваучеры в свою бронированную машину, а продавец номер двенадцать унес наличные в свою.

Этот сценарий неоднократно повторялся изо дня в день в течение нескольких недель, пока «Саломон» не стал обладателем ваучеров на сумму двадцать пять миллионов долларов. Но это было лишь полдела. Теперь нам предстояло вложить ваучеры в акции российских компаний на так называемых ваучерных аукционах. Эти аукционы значительно отличались от обычных тем, что до завершения аукциона покупатели не знали, какую цену им предстоит заплатить. Если на аукцион являлся всего лишь один человек с одним‑единственным ваучером, то весь пакет акций подлежал обмену на этот ваучер. С другой стороны, если бы все жители Москвы со всеми своими ваучерами вдруг приняли участие в аукционе, то тогда пакет акций надлежало поровну разделить между всеми владельцами ваучеров, пришедшими на этот аукцион.

Мысль о злоупотреблениях напрашивалась сама собой, и многие компании, чьи акции шли на продажу, прибегали к разного рода уловкам, чтобы как можно меньше посторонних приняло участие в ваучерных аукционах, позволяя своим приобрести акции дешевле. Ходили слухи, что одна крупная сибирская нефтяная компания позаботилась о том, чтобы в ночь перед их ваучерным аукционом был закрыт аэропорт, а другая нефтяная компания в день аукциона соорудила на дороге заграждение из горящих шин, чтобы люди не смогли проехать к месту аукциона и принять в нем участие.

Из‑за странных правил аукционов их исход был труднопредсказуемым, и поэтому в них мало кто участвовал, особенно редко представители западного бизнеса. Из‑за отсутствия спроса цены на аукционах были крайне низкими даже по российским меркам. «Саломон» участвовала в каждом аукционе практически вслепую, но я заранее тщательно проанализировал все предыдущие крупные ваучерные аукционы и выяснил, что во всех случаях биржевые цены на акции были выше цены, заплаченной за них до этого на аукционе. Иногда стоимость акций возрастала после проведения аукциона в два или три раза. При таком раскладе, если ничего не изменится, фирме будет обеспечен солидный доход уже от одного участия в аукционах.

Пока мы приобретали ваучеры, я неотрывно следил за всеми объявляемыми правительством аукционами. В конце концов я порекомендовал Бобби принять участие в ряде самых крупных, включая продажу акций нефтяной компании «ЛУКОЙЛ», Единой энергетической системы (РАО «ЕЭС России») и российской телекоммуникационной компании «Ростелеком».

По итогам этих аукционов компания «Саломон Бразерс» приобрела самые недооцененные активы за всю историю торгов на сумму в двадцать пять миллионов долларов. Мы с Бобби были убеждены, что компания сделает на них состояние – стоит только подождать.

Ждать пришлось недолго. В мае 1994 года английский журнал «Экономист» опубликовал статью под названием «Не пора ли делать ставки на Россию?», в которой в популярной форме приводились те же расчеты стоимости российских компаний, которые я открыл для себя во время первого визита в Москву. Управляющие хеджевыми фондами, миллиардеры и прочие биржевые спекулянты тут же бросились звонить своим брокерам и наводить справки о российских акциях. Это вдохнуло жизнь в молодой российский фондовый рынок.

За короткий срок наш двадцатипятимиллионный портфель ценных бумаг стоил уже сто двадцать пять миллионов долларов. Мы получили сто миллионов долларов прибыли!

Это был успех!

Я стал знаменитостью брокерского подразделения компании «Саломон Бразерс» в Лондоне – мне наконец‑то выделили рабочий стол. «Приятели», которые перестали было приглашать меня на обеды и тусовки, теперь по утрам заранее выстраивались в очередь у моего стола в надежде, что я подброшу им идею, и они тоже заработают фирме на российском рынке доход впятеро больший, чем зарплата.

В ближайшие недели ведущие сотрудники инвестиционного подразделения «Саломона» тоже стали наведываться ко мне с просьбами встретиться с их ключевыми клиентами: «Билл, ты окажешь нам большую услугу, если согласишься проконсультировать Джорджа Сороса»; «Билл, Джулиан Робертсон очень хочет побеседовать с тобой о России»; «Билл, не мог бы ты уделить немного времени сэру Джону Темплтону?»…[7]

Еще бы! Мне было всего двадцать девять лет, а крупнейшие мировые инвесторы интересовались моим мнением! Я летал по всему миру первым классом за счет фирмы, побывал в Сан‑Франциско, Париже, Лос‑Анджелесе, Женеве, Чикаго, Торонто, Нью‑Йорке, Цюрихе, Бостоне, на Багамских островах… и почти после каждой встречи меня спрашивали: «Билл, не согласишься ли ты инвестировать наши деньги в Россию и управлять ими?»

Готового ответа у меня не было. В то время правила нашего подразделения не предусматривали возможности управления внешним капиталом, и компания управляла только собственными средствами. «Я не знаю, что вам сказать, – говорил я им в ответ. – Мне нужно выяснить это у начальства. Может быть, оно даст на это разрешение».

Такие вопросы были вне компетенции Бобби. Он, может, и был лучшим генератором инвестиционных идей в компании, но заниматься организационными вопросами полномочий не имел, так что по возвращении в Лондон я подкинул эту идею начальнику подразделения торговых операций с ценными бумагами. Если раньше никто и слышать меня не хотел, то в этот раз мне оказали более радушный прием:

– Это отличная идея, Билл. Она мне очень нравится. Вот что я думаю: мы создадим рабочую группу и изучим ее.

«Рабочая группа? – думал я. – Что за бред… И почему они всегда всё усложняют? Им нашли золотую жилу, а они отвлекаются на организационную ерунду».

Я вернулся на рабочее место, а минут через десять мне позвонили с неопределившегося внешнего номера. Я снял трубку. Это был Бени Штайнмец, харизматичный израильский миллиардер лет сорока, с которым я познакомился во время своего «мирового турне». У него были проницательные серые глаза и жесткие коротко остриженные темно‑русые волосы. Бени унаследовал семейный бизнес по огранке алмазов и был одним из крупнейших частных клиентов «Саломона».

– Билл, я много размышлял о презентации, с которой ты выступил в Нью‑Йорке пару недель назад. Я сейчас в Лондоне и хочу пригласить тебя в «Фор Сизонс» познакомиться с несколькими моими коллегами.

– Когда?

– Сейчас.

Бени не спрашивал, он давал указания.

У меня на тот день уже были назначены другие встречи, но не такие важные, как рандеву с миллиардером, желающим вложить деньги в Россию. Я все отменил и домчался на черном лондонском такси до угла Гайд‑парка. В вестибюле отеля «Фор Сизонс» сидел Бени с группой людей, работавших на него в алмазном бизнесе. Бени представил собравшихся: Нир из Южной Африки, Дэйв из Антверпена и Мойше из Тель‑Авива.

Мы расселись, и Бени, не тратя времени на обмен любезностями, сразу перешел к делу:

– Билл, я предлагаю совместный бизнес.

Я был польщен, что такой богатый человек, как Бени, живо откликнулся на мою идею, но, глядя на него и на его «алмазных» коллег, я не представлял, как можно стать деловым партнером такой разношерстной команды. Прежде чем я вымолвил слово, Бени продолжил:

– Я внесу первые двадцать пять миллионов. Что скажешь?

Это заставило меня задуматься.

– Звучит интересно. Как вы намерены организовать дело?

Собравшиеся пустились в пространные рассуждения, и стало ясно, что они мало смыслят в бизнесе по управлению денежными активами. Просто у них имелись деньги, и они хотели еще. К концу встречи я был одновременно обрадован и огорчен.

Я вышел из отеля, думая о том, что жажду заниматься именно таким бизнесом, но не с этими людьми. Остаток дня и всю ночь я пытался уложить это в голове. Если я решу открыть свое дело, то мне понадобится стартовый капитал, но партнерство с Бени и его командой не даст мне перспективы, потому что у них нет опыта управления активами, нет такого опыта и у меня. Выходило, что придется отклонить предложение Бени.

На следующее утро, пересиливая себя из‑за того, что приходится отказывать миллиардеру, я набрал его номер.

– Бени, ваше предложение весьма заманчиво, – начал я, – но, к сожалению, я не могу его принять. Видите ли, мне нужен партнер, который разбирается в бизнесе, связанном с управлением активами, а это, при всем вашем опыте и квалификации, не ваш конек. Надеюсь, вы меня поймете.

Никто не отказывал Бени Штайнмецу, и он без тени раздумий ответил:

– Понял, не вопрос. Если тебе нужен кто‑то еще с опытом управления активами, я найду такого и приглашу в команду.

Я поморщился, представив, как он приведет еще одного родственника из маленькой брокерской конторы, что поставит меня в еще более неловкое положение, потому что придется отказать ему во второй раз.

Перезвонил он минут через двадцать:

– Билл, что скажешь, если к нам присоединится Эдмонд Сафра?

Эдмонд Сафра! Основатель и владелец Республиканского национального банка Нью‑Йорка! В международной банковской среде его слово всегда было на вес золота. Если наше предприятие решил поддержать сам Эдмонд Сафра, это дорогого стоило.

– Да, это меняет дело. Я заинтересован, Бени.

– Хорошо. Я устрою встречу.

Он перезвонил вновь во второй половине дня:

– Я договорился. Вылетай в Ниццу и будь на пирсе отеля «Карлтон» в Каннах завтра в полдень.

«Но у меня же завтра рабочий день», – подумал я.

– Бени, а нельзя ли встретиться как‑нибудь на той неделе? Мне нужно еще…

– Сафра готов принять тебя завтра, Билл, – раздосадованно перебил меня Бени. – Думаешь, с ним легко устроить встречу?

– Нет, конечно. Всё, еду.

Я купил билет и на следующее утро, надев костюм, прямиком отправился в лондонский аэропорт Хитроу на рейс, вылетавший в 7:45 в Ниццу. Перед самым отлетом я позвонил на работу и хриплым голосом сказал, что беру выходной.

Следуя указаниям Бени, я на такси добрался из Ниццы до отеля «Карлтон» в Каннах. Носильщик, наверное, принял меня за нового постояльца, но вместо этого я спросил, как пройти к пирсу. Он указал на длинный серый бетонный пирс по другую сторону Бульвара Круазет, рассекающий синеву Средиземного моря и пляж. Щурясь от яркого солнца (темные очки я забыл в пасмурном Лондоне), я пересек дорогу и вышел на пирс. Прошел по планке пирса мимо красивых людей с бронзовым загаром в элегантных купальных костюмах. Бледный, в темном шерстяном костюме, я чувствовал себя среди них белой вороной. Я весь взмок, пока добрался до конца пирса. Часы показывали без пяти двенадцать.

Через пару минут я заметил быстро приближающуюся с запада яркую лодку – бело‑голубой «сансикер» метров пятнадцать в длину. Это был Бени. Он лихо остановился у самого края пирса и прокричал:

– Билл, давай сюда!

Бени, в легкой рубашке абрикосового цвета и белых льняных брюках, походил на плейбоя с Лазурного берега. Контраст между нами получился исключительный. Я нетвердо ступил на борт.

– Обувь сними! – сказал Бени. Я послушно разулся, демонстрируя черные носки выше щиколотки.

Бени развернул лодку и, отойдя на достаточное расстояние от берега, продемонстрировал, на что она способна. Я думал обсудить предстоящую встречу с Сафрой, но из‑за рева мотора и ветра это оказалось невозможным. Полчаса мы быстро плыли на восток в сторону Ниццы, обогнули Антиб, пересекли Бе‑дез‑Анж и наконец прибыли в порт Вильфранш‑сюр‑Мер.

Бени подрулил к свободному месту на причале и перекинулся парой фраз по‑французски с начальником порта, договариваясь о стоянке на вторую половину дня. Потом двое вооруженных охранников провели нас на парковку, где уже ждал черный мерседес. Машина помчалась по извилистой дороге к вершине Вильфранш и въехала на обширную территорию частной резиденции. Позже я узнал, что это самый дорогостоящий дом в мире. Это была вилла «Леопольда». Красотой вилла не уступала Версальскому дворцу, с тем лишь отличием, что здесь территорию патрулировал десяток бывших агентов «Моссада» в черной спецодежде, вооруженных автоматами «Узи» и пистолетами «ЗИГ‑Зауэр».

Нас провели через живописный сад с фонтаном, окруженным высокими кипарисами, в просторную изысканную гостиную с видом на море. Стены были украшены холстами восемнадцатого века в золоченых рамах, а по центру сверкала огромная хрустальная люстра. Самого Сафры здесь, конечно, не было. Как я понял, это часть этикета миллиардера: дождаться, пока гости соберутся, устроятся и подготовятся к встрече, и только потом выйти к ним, чтобы не терять времени. Поскольку Бени в неофициальной иерархии миллиардеров располагался ступенькой ниже, стандартная процедура распространялась и на него.

Спустя четверть часа вошел Сафра. Мы встали для приветствия.

Сафра был лысеющим господином невысокого роста с пухлыми румяными щеками и приветливой улыбкой.

– Добро пожаловать, господин Браудер, – поздоровался он с заметным ближневосточным акцентом. – Прошу садиться.

Я никогда не видел его прежде, даже на фотографиях, и с удивлением отметил, что он нисколько не походит на «хозяина вселенной». Массивной волевой челюстью, как обычно представляют себе обыватели людей его уровня, Сафра не обладал. Одет он был по‑домашнему: выглаженные светло‑коричневые брюки, элегантная итальянская рубашка ручной работы и никакого галстука. Если Чипы и Уинтропы мира сего тщательно наряжались в дорогие костюмы с красными подтяжками и ролексами, то Сафру это нисколько не занимало: он был человеком дела.

После короткого вступления Бени я показал Сафре свою стандартную презентацию. Он оказался человеком очень и очень занятым и каждые пять минут отвлекался на звонки, совершенно не связанные с предметом беседы. К концу встречи меня прервали столько раз, что я не был уверен, воспринял ли он хоть что‑нибудь из сказанного.

Когда я закончил презентацию, Сафра поднялся, давая понять, что встреча окончена. Он поблагодарил меня за встречу и попрощался. Вот и всё.

Помощник Сафры вызвал мне такси до аэропорта. Пока мы ждали на посыпанной гравием дорожке, Бени произнес:

– Все прошло хорошо.

– Разве? Мне так не показалось.

– Я знаю Эдмонда. Все в порядке, – ободряюще повторил он.

Подъехало такси, и я отправился домой.

На следующую пятницу было назначено собрание рабочей группы «Саломона». Придя на работу, я сразу прошел в конференц‑зал. Я был удивлен, что для совещания отвели такое большое помещение. Ближе к десяти утра зал начал наполняться, и за пятнадцать минут собралось сорок пять человек. Многих из них я видел впервые. Там были руководители высшего звена, генеральные директора, старшие управляющие… и я. Началось обсуждение, в ходе которого разгорелся спор, кто будет главным по «стрижке» купонов с нового бизнеса фирмы в России. Происходившее напоминало бои гладиаторов. Поразительно, как люди, не имевшие ни малейшего отношения к новому бизнесу, выдвигали убийственные аргументы, по