- Юрий Иофе — сборник "Стихи + проза"
"Эта подборка посвящена творчеству прекрасного поэта — Юрия Матвеевиче Иофе (1921-1995), не попавшего в обойму прославленных стихотворцев двадцатого века. Сын репрессированного, участник Отечественной войны, отец дочери-диссидентки, интеллигент в самом хорошем значении этого слова. Как поэта Юрия Иофе («одно ф» — он всегда подчеркивал) знали немногие — только в литературных и окололитературных кругах — и высоко ценили его дар. Жил в Москве. По образованию — математик («я слишком люблю поэзию, чтобы заниматься ею профессионально»). Работал преподавателем в техникуме и институте, а также в научном издательстве в качестве редактора. Любимое хобби — путешествия.
Темы его стихов далеки от стандартов «социалистического реализма». От сотрудничества с партийными и литературными бонзами на условиях восхваления в стихах советского строя резко отказывался. И те, естественно, реагировали адекватно. В СССР смог напечатать только свой «Задачник по высшей математике» и несколько переводов — с немецкого, французского и идиш. Книги его стихов в стране не издавались, и напрасно спрашивать их в библиотеках. Щепетильный в поступках, он ничего не делал для своего прославления и до сих пор неизвестен в России."
(Из предисловия Евсея Зельдина)
* * *
Я тёмный трюм не набивал рабами.
Я их не вёз в неволю, на убой,
Чтобы продать на рынках в Алабаме,
Как мой предшественник Артюр Рэмбо.
Из-за меня несчастные не гибли,
В туземцев я не посылал снаряд;
Как мой собрат, жестокосердый Киплинг,
Я не водил карательный отряд.
Я прожил жизнь без мускульных усилий,
Капризный и непризнанный поэт.
В глубинах однокомнатной России
Писал стихи и не читал газет.
Итак, итог. Невозместим убыток.
И не помочь, коль к 35-ти
Я заблудился в закоулках быта
И сбился окончательно с пути.
Москва, 56
- Валентин Катаев — повесть "Уже написан Вертер"
"Ко времени революции относится действие повести "Уже написан Вертер" (1979), озаглавленной строкой Б. Пастернака. Ее герой, чудом спасшийся от расстрела юнкер Дима, воспринимает жуткую явь как сон. В повести описаны фантомы-вещи и фантомы-люди: чернокожанные комиссары с маузерами, здание гаража, в котором происходят расстрелы, Наум Бесстрашный, утверждающий на крови мировую революцию. На крови и предательстве основана и любовь главных героев в дни, когда "и воздух пахнет смертью" (Б. Пастернак)."
(Из биографического словаря "Русские писатели ХХ века")
- Анри де Монтерлан (Франция) — роман "Девушки"
"Из вежливости, из любезности, из долга мужчина вынужден сдерживаться, чтобы тратить свое время на женщину, которая его удовлетворила; когда он ею занимается, у него всегда такое чувство, что ей оказывается милость. Только распутники без конца интересуются женщиной, потому что любопытство — душа желания — у них всегда бодрствует: отсюда снисходительность к ним женщин, даже самых серьезных. "Счастье женщин, — говорит глубокомысленно герой романа, — исходит от мужчин, но счастье мужчин — от них самих. Единственное, что женщина может сделать для мужчины, — это не тревожить его счастья"
(Фрагмент)
- Фридрих Горенштейн — повесть "Яков Каша"
"Предпраздничные и праздничные дни в России всегда и желанны и тревожны. Какая-то общественная вольность чувствуется в суете у продовольственных магазинов, какой-то революционный анархизм в многолюдье на улицах, нетрезвые выкрики и песни полны лихого романтизма. Вот уже не прирученная клубной самодеятельностью вольная гармонь подогревает рабоче-крестьянскую кровь в центре Москвы у памятника Пушкину, навевая сладкий, забытый сон о грабеже награбленного.
В России, как всегда, есть кого бить, есть кому бить и есть чем бить. Бутылка заменила булыжник, стала грозным оружием пролетариата.
Серые трудовые будни делают людей неврастениками, загоняют под шкуру людскую натуру. А ведь хочется жить, хочется дышать полной грудью, покричать до хрипоты, ударить ногой ненавистное тело... Крови и демократии хочется. Какая же демократия без открыто пролитой на панель крови? Ведь тирания льет кровь в подвалах и камерах, подальше от глаз общественности.
Над городом витает призрак демократии. То здесь, то там звучат в ночном воздухе знаменитые формулировки и тезисы: «Иди отсюда! Чьё ты орёшь! Чьё те надо!» Без устали работают ночные трибуналы. И подтаивает ноябрьский ледок на лужицах от теплой крови. И липкой становится первая майская травка.
Демобилизованное из армии крестьянство в милицейских шинелях тревожно поеживается в праздничной тьме. Когда в округе рыщут волки, не всегда можно надеяться на собак. Общая плоть, односельчане.
Опасны, опасны праздники в скучной стране. Кажется, вот-вот и заколеблется все, растает, потеряет устойчивость... Вот-вот, кто-то, какой-то, откуда-то вдруг заберется куда-нибудь повыше и крикнет: «Братцы!» А больше ничего и не надо. Какая еще нужна свобода слова. Гармонь, луна на шухере, громкие разговоры, дыхание водкой и винегретом..."
(Фрагмент)
- Людмила Томенчук — статья "Хула и комплименты" (песенно-поэтическое творчество Владимира Высоцкого и критика 60-80-х годов)
14 мая с.г. на 76-м году жизни в городе Дэвисе (Калифорния) умер писатель Юрий Дружников, автор документального частного расследования «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», книги «Русские мифы» о трагедии русской литературы и многих других произведений.
Воспоминаниями о Юрии Дружникове делится его многолетний друг и наш бывший коллега по Русской службе «Голоса Америки», публицист Семен Резник (слушать).
"Тут где-то, помнил Закаморный, должен был оставаться карьер, из которого брали песок на строительство особняков и дорог к ним. Через полчаса
путник действительно до него добрел. В карьер на чистый песок был навален строительный мусор.
-- Даже здесь гадят, возле правительственных особняков, -- сказал вслух Максим. -- Поистине, страна-помойка! Это облегчает мою совесть, прости,
Господи, грешного!
Он присел, развязал рюкзак, вынул из него мотки фотопленок, несколько книг, обернутых в газету. В полиэтиленовых мешках, тщательно заклеенных,
побросал он это на дно котлована.
Вынув из кармана красную повязку, Закаморный нацепил ее на рукав, придав себе административный вид, а рюкзак положил под куст. Сам сел на
обочину, стал ждать. Людей тут не было, да и машин не было: утром и вечером
прокатывали лихо хозяева особняков да их родня. Максим Петрович, однако,
знал, чего ждать. И дождался. По дороге медленно полз тяжелый ЗИЛ с мышиного цвета цистерной. Закаморный поднялся с обочины, директивно махнул рукой с красной повязкой.
-- Полный? -- со знанием дела спросил он шофера.
Тот, притормозив, подтвердил.
-- Значит, приказ такой: спускать в этот котлован. Здесь будет проводиться научный эксперимент по регенерации и аэрации. Да не бойсь!
Останешься не в обиде. На это дело отпущены средства. Спускай экскремент!..
Шофер подчинился. Выскочил, сбросил толстый шланг, включил насос, и жидкость забурлила, потекла на дно котлована, заполняя окрестность удушающим
запахом сконцентрированных человеческих испражнений. Максим равнодушно сел
на обочине, задремал.
-- А расчет когда? -- спросил шофер, едва цистерна опорожнилась.
Максим вялой рукой вынул пятерку.
-- Сейчас еще подвезу, -- заспешил шофер, пряча деньги. Этого золота в дачах тут не перевесть. А не хватит -- из Звенигорода могу!
Нелегко было сидеть полдня, охраняя правительственные испражнения.
После десятой машины, когда финансы иссякли, Максим решил, что в карьере
накоплено достаточно. Он спустился к самому краю зловонного моря и вырыл
норку. В нее положил другую коробочку, извлеченную из рюкзака, и закопал ее,
протянув по краю жижи тонкую проволоку. Он полюбовался делом рук своих,
вскарабкался вверх и, накинув на плечо рюкзачок, потопал по дороге назад к
Звенигороду. Тут, возле почты, нашел он телефон и, опустив монету, набрал
заветный номер, который давно выучил наизусть. Трубку обмотал носовым
платком для искажения голоса, а за обе щеки положил по черствой сушке с маком.
-- Мне, извиняюсь, начальника, -- сказал Максим. -- Ах, слушаете! Я сам коммунист, персональный пенсионер. Зарубин мое фамилие. Вначале хотел
доехать к вам лично, сообщить, а после думаю, не успею...
-- В чем дело?
-- Дело в том, что я обнаружил склад антисоветской литературы и мой долг помочь органам...
Он кратко объяснил, как проехать.
В продмаге он купил хлеба, банку частика в томатном соусе и бутылку минеральной воды. Больше ничего в магазине не было. Закаморный направился
вдоль высокого берега, застроенного сараюшками и хибарками, перерезая
напрямик незагороженные и незасаженные еще картошкой грядки. Вскоре
облюбовал он сарай возле нежилой дачи, проник в него с оглядкой, отвел в
стене его плохую доску и возле нее уселся на бревно. В щели перед ним
открылась полоса Москвы-реки и на другом берегу, внизу, возле дороги,
карьер, подготовленный для научного эксперимента. Максим развязал рюкзачок,
вынул бинокль. А рядом на земле расставил воду, хлеб, консервы и стал,
сполоснув минеральной водой руки, со смаком закусывать, деревянной щепочкой
вынимая из банки частика в томате. Обед его прервался. На дороге внизу
показалась черная "Волга". Она остановилась. Из нее выскочил бодрый человек
в спортивной куртке и пошел вдоль обочины. Машина за ним медленно поехала.
-- О, да я вижу, вы серьезно к прогулке отнеслись! -- удовлетворенно проговорил Максим, приставив к глазам бинокль.
Наподалеку от первой "Волги" остановились еще две. В последней рядом с шофером сидел офицер: погоны были видны хорошо, а звездочки и бинокль не
помог разобрать. Первый человек, который выскочил из машины, замахал руками.
И вот все три "Волги", носы в зады, остановились возле карьера. Дверцы
захлопали. Максим насчитал двенадцать душ вместе с офицером.
Они разбрелись вокруг, осматривались, некоторые отлучились в кусты перед началом работы и выходили, застегивая ширинки. Все собрались на краю
котлована, зажимая пальцами носы. Полиэтиленовый мешок с фотопленками,
полный воздуха, всплыл со дна и покачивался на поверхности. Офицер что-то
приказал одному из своих. Тот отправился к багажнику и приволок, растягивая
на ходу, штангу со щипцами на конце.
"Трехзевый Цербер, хищный и громадный, собачьим лаем лает на народ", -- торжественно процитировал Закаморный великого Данте.
Мешок с фотопленками они подцепили. Столпились, чтобы поглядеть, что в нем. Стали вскрывать с брезгливостью. "Ну, что, подонки? Попали в свою
родную среду? -- написал там сегодня поутру Максим на листе, привязав ручку
к правой ноге. -- Дайте срок, все вы утонете в собственном дерьме. Приятного
плавания, дзержинцы!" Жаль, прочитать сочинение Максима не все собравшиеся
успели. Один из них, старательно шаривший по обрыву, задел проволоку. Ухнул
взрыв. Эхо повторило грохот несколько раз. Пыль и брызги поднялись столбом и
садились медленно. Когда снова стало видно котлован в бинокль, обочина
дороги сползла, сместив приехавших специалистов вниз. В зловонной жиже под
обвалом показывались руки, головы. Барахтаясь и хватаясь за других, товарищи
выбрались на обочину.
-- Отмыватья придется на Лубяночке, -- хмуро произнес Максим Петрович,-- если дают горячую воду. А если нет -- холодненькой.
Он тихо поднялся с бревнышка, не тратя времени сложил в рюкзачок пожитки, притворил на место доску в стене сарая и огородами пошел к шоссе.
По дороге, сделав петлю, Максим остановился возле церкви, перекрестился и вошел внутрь. Он купил свечку, поставил ее, опустился на колени и долго молился, касаясь лбом пола.
-- Прости меня, Господи, что рабов твоих окунул в дерьмо! Ибо не рабы они тебе. Такие предали тебя, нас предают и человечество погубят, не усомнившись ни на минуту. Прости меня, что действовал их методами. Затыкают они глотки тем, кто говорить может. Разве не всем такое право ты дал от рождения, Господи?.."
