- Журнал "Время и мы" (№128; 1995; PDF 2,1 mb)
- Сто стихотворений ста поэтов: Старинный изборник японской поэзии VIII-XIII вв.
КАКИНОМОТО-НО ХИТОМАРО
В глухих далёких горах
Фазан длиннохвостый дремлет.
Долог хвост у фазана.
Эту долгую-долгую ночь
Ужели мне спать одному?
- Виктор Курочкин:
— Галина Нестерова-Курочкина. Очерк "Виктор Александрович Курочкин"
— Сергей Панфёров. Литературный портрет в интерьере четырёх повестей "Земля и небо Виктора Курочкина"
— повесть "Заколоченный дом"
— рассказы: "Товарищи офицеры", "Дарья", "Мачеха", "Лесоруб"
"Жизнь его постоянно раздваивалась, и в последние два года эта двойственность обострилась. Одна жизнь, которую он не любил, заставляла повседневно думать, раздражаться... Вторая — была личная жизнь Василия Ильича, из которой он исключал даже жену и дочь. Это была мечта о таком уголке, где бы ничто не напоминало о первой жизни. Бессонными ночами и во сне Овсов видел этот уголок. Небольшая опушка березового леса. Избушка под соломенной крышей. Прямо от нее к ручью спускается огород, забранный высоким частоколом. В огороде гряды с луком, капустой, огурцами; вдоль ограды кусты смородины, малины, под ними ульи пчел. А он в одной рубахе, с дымарем в руках бродит по огороду. И никого, только он один. Ни крика человека, ни лязга железа, ни рокота мотора. Только гудят пчелы, беззаботно хлопочут птицы, перебираясь по камням, картавит ручей. Сознавая, что такая жизнь невозможна, Овсов всё же надеялся найти хотя бы часть ее на родине, в Лукашах, где стоял заколоченный отцовский дом."
(Фрагмент)
- Леонид Токарский — книга "Мой Ледокол, или Наука выживать"
Это история жизни нашего соотечественника с нечеловечески тяжёлой судьбой; выжившего, выстоявшего и победившего наперекор всему: волею судьбы прошедшего через "чернобыли" атомных реакторов советских подводных лодок, "приговорённого военным трибуналом" к смерти от рук уголовников за публичную поддержку Израиля во время Шестидневной войны. История ленинградского юноши из интеллигентной еврейской семьи, вынужденного бороться за свою жизнь, сумевшего «вырваться» из СССР в 70-х годах. Человека, сделавшего блистательную профессиональную карьеру от авиаконструктора до Директора по развитию бизнеса Израильской Аэрокосмической Промышленности и Председателя Совета Директоров одной из государственных компаний.
(Аннотация издательства)
"На берегу Гремихской бухты была построена стационарная база с сухим доком. Лодку загоняли в док. Откачивали из него воду, и лодка опускалась на стапель. Начинали её внешний и внутренний ремонт. Рядом с доком построили различные обслуживающие помещения. Там же находилась особо охраняемая команда смертников. Это были молодые полуграмотные крестьянские ребята, вся вина которых в том, что они случайно подвернулись под руку районному военкому. Их работа заключалась в замене урановых и угольных стержней в атомном реакторе ремонтируемой лодки…
…Этим морякам объяснили, что они выполняют секретную миссию особой государственной важности. Им, впрочем, также, как и нам, было объяснено, что охранная рота «краснопогонников», целиком набранная из нацменов, не говорящих по-русски, с собаками, охраняет их (и нас) от происков империалистов. Плакаты с надписью «Шаг в сторону от дороги — стрельба без предупреждения!» защищали всех от шпионских провокаций западных разведок. Смертники служили укороченный срок (6 месяцев вместо 4 лет). Им это объясняли благодарностью советской власти. В этом был определённый садизм. Мы же воспринимали происходящее, как неудобство и нежелание флотского командования возиться с будущими радиоактивными покойниками прямо здесь, на Северном флоте. Они и не знали, что стали смертниками, — умирали потом, дома, унося с собой в другой мир все эти печальные военные секреты."
(Фрагмент)
- Михаил Кураев — повесть "Петя по дороге в царствие небесное"
"Что можно сказать о толпе в восемьсот душ, проплывшей перед нашим взглядом в голубоватом отсвете луны по ярко освещенному шоссе?
Не так уж много.
Разнообразия в этой публике было чрезвычайно мало. Быть может, самой характерной и отличительной чертой была и вовсе не заметная издали манера шнуровать свои тяжелые, но все-таки холодные рабочие ботинки. Шнурки были величайшим дефицитом на зоне, их можно было увидеть только у самых сильных, самых мужественных обитателей лагеря, готовых пойти на все, чтобы отстоять свое вместо в жизни; хорошие бечевки тоже можно считать приметой стойкости и большого запаса прочности в борьбе за выживание, вот бинты и куски простроченных краев от старых простыней, обращенные в шнурки, скорее свидетельствовали о некоторой пронырливости, хозяйственной ловкости, но не больше; проволока вместо шнурков, прямо скажу, была худым знаком, от проволоки был уже один шаг до ботинка вовсе без шнурков, а были и такие."
(Фрагмент)
- Леонид Енгибаров — книга "Клоун с Осенью в Сердце"
Краткой оказалась творческая жизнь Леонида Енгибарова (1935-1972) — боксера с душой поэта, клоуна и философа, но столько было сделано в цирковой клоунаде, пантомиме на эстраде, в литературе, что его судьба стала легендой. Миниатюры Енгибарова — выплеснутая на лист боль автора — проникнуты мягким лиризмом, подкупают задушевностью, непосредственностью видения окружающего мира.
(Аннотация издательства)
"К художнику пришла старость. Стало болеть сердце. И однажды он вышел из дома, поправил длинные пряди седых волос, и, прищурив на солнце глаза, пошел к своему другу-каменщику.
— Здравствуй, мастер, — сказал художник,— мы дружим с тобой много лет и мы многое знаем, ты — о камне, я — о человеческом сердце. Людские сердца — разные. Бывают чистые, как горный хрусталь, бывают лучистые, как рубин, или твердые, как алмаз, или нежные, как малахит. Я знаю, есть и другие: пустые, как морская галька, или шершавые, как пемза. Скажи мне, мастер, из какого камня — мое?..
Каменщик раскурил трубку и ответил:
— Твое сердце — из туфа. Туф дает людям тепло, но он ранимый, мягкий, и все невзгоды жизни оставляют на нем свои следы. Туф — это камень для тебя, для художника.
Они долго глядели на раскинувшийся перед ними прекрасный туфовый город, хранящий в себе сердца многих поколений его создателей — каменщиков и художников."
(Фрагмент)
- Зинаида Гиппиус — воспоминания "Живые лица"
"Внутреннего же вкуса и чутья к стихам, предполагающего хоть какую-нибудь любовь к поэзии, у него (Брюсова) совершенно не имелось. Случаев убедиться в этом у меня было много. Вот один.
Кто-то прислал ко мне юного поэта, маленького, темненького, сутулого, такого скромного, такого робкого, что он читал едва слышно, и руки у него были мокрые и холодные. Ничего о нем раньше мы не знали, кто его прислал — не помню (может быть, он сам пришел), к юным поэтам я имею большое недоверие, стихи его были далеко не совершенны, и — мне все-таки, с несомненностью, показалось, что они не совсем в ряд тех, которые приходится десятками слушать каждый день (приходилось бы сотнями, не положи я предела).
В стихи этого юнца «что-то попало», как мы тогда выражались.
Решаю про себя, что мальчик не без способностей, и вызываюсь (в первый раз в жизни, кажется, без просьбы) где-нибудь напечатать стихи: «в «Русской мысли», например; я пошлю их Брюсову».
Ответ получился не очень скоро, и даже, между прочим, в письме по другому поводу. Ответ насмешливый, небрежный и грубоватый: что до вашего юнца «со способностями», то таких юнцов с такими же и даже большими способностями у меня слишком достаточно и в Москве. Советую этому не печататься... Еще что-то было в том же роде, если не хуже.
Однако из юнца вышел, и необыкновенно скоро,— поэт, во всяком случае всеми за такового признаваемый, и даже по тщательности формы, по отделке ее — поэт в сорте Брюсова. Это был О. Мандельштам."
(Фрагмент)
- Валентина Дмитриева — повесть "Пчёлы жужжат" (XIX век)
"Губернатор был занят чрезвычайно важным делом: он сидел в гостиной своей супруги, председательницы дамского комитета попечения о раненых и больных воинах, и решал затруднительный вопрос о том — можно ли вязать солдатские шлемы из красной шерсти или нет? Дело в том, что купец Севрюгин пожертвовал в комитет несколько фунтов красной берлинской шерсти, и дамы, члены комитета, находились теперь в большом затруднении — что делать с этой шерстью? Некоторые дамы советовали шерсть продать, а на вырученные деньги приобрести мыла и махорки; другие находили, что продавать пожертвованную вещь как-то неудобно; наконец, одна из них, m-me Маевская, предложила связать из шерсти шлемы, и все решили, что это будет очень мило и чрезвычайно практично. Дамы уже взяли себе по мотку, но тут вдруг явился неожиданно вопрос: подходит ли красная шерсть для солдатских шлемов, которые вяжутся обыкновенно из серой, и вообще прилично ли русскому солдату носить такие яркие цвета? На совещание был приглашен сам губернатор."
(Фрагмент)
- Редьярд Киплинг (Англия) — книга "От моря до моря"
"Читатель открывает книгу, которая не оставит его равнодушным. Автор книги называет себя Маленьким Пилигримом — по внешности, в силу небольшого роста. Однако претензии у Маленького Пилигрима были совершенно непомерными — он, странствуя, рассматривал мир как площадку для действий своих соотечественников, «слуг Британской империи». Сама история опровергла эти претензии, однако неоколониализм и сейчас поднимает голову. Вот почему читателю, всматривающемуся со вниманием в политическую карту современного мира, целесообразно познакомиться с этой книгой."
(Из предисловия)
- Питигрилли (Италия) — роман "Кокаин" (1927)
"Среди этих полуженщин, полуфантомов бродят продавцы с карманами, полными коробочек: розовых, зеленых, желтых; каждый из этих цветов содержить смесь более или менее чистую. Он не продает чистый кокаин: этого зелья там очень незначительная часть, а остальное — борная кислота, или магнезия.
Продавец прекрасно знает, что кокаинисту довольно того, чтобы у него было что нюхать, что он часто не отличает кокаина от сахару; в первой же стадии важен сам обряд нюхание.
Таким образом торговец обогащается в несколько месяцев."
(Фрагмент)
- Яков Тугендхольд:
— сборник статей "Французское искусство и его представители" (1911)
— очерк «Оноре Домье и его живопись»
— очерк «Винцент Ван-Гог»
Выпуская в свет сборник критических статей, печатавшихся в журналах «Современный Мир», «В мире искусств» и «Апполон», мы внесли в них значительные дополнения и изменения, но все же сохранили за ними их случайный характер. В искусстве трудно провести резкую грань между злободневным и вечным — то, что сегодня кажется вечным, завтра может оказаться лишь временным и наоборот. С другой стороны, принимая во внимание бедность нашей
литературы по новому искусству и в то же время растущую с каждым днем потребность в ней, мы надеялись, что и эти скромные журнальные статьи будут небезинтересными для русского читателя.
(Аннотация издательства)
- Ромен Роллан (Франция) — роман "Клерамбо"
Настоящее произведение не роман, но исповедь свободной души, захваченной бурей, история ее блужданий, припадков уныния, борьбы. Не ищите в нем ничего автобиографического! Если у меня явится когда-нибудь желание говорить о себе самом, я буду говорить, не надевая маски, не прикрываясь вымышленным именем. Хотя я наделил героя кое-какими своими мыслями, его сущность, характер и обстоятельства его жизни принадлежат только ему. Моим желанием было описать душевный лабиринт, в котором ощупью блуждает ум слабый, нерешительный, колеблющийся, податливый, но искренний и страстно стремящийся к правде.
В некоторых главах эта книга близко напоминает Размышления наших старых французских Моралистов, стоические Опыты конца XVI века. В эпоху, сходную с нашей, но превосходящую ее трагическим ужасом, среди ужасов Лиги, старший президент Гильом Дю Вер мужественно писал спои величественные "Диалоги О Постоянстве и Утешении в пору общественных бедствий". В самый разгар осады Парижа он ведет беседы у себя в саду со своими друзьями: Линосом, великим путешественником, Музеем, старшим деканом медицинского факультета, и писателем Орфеем. Глаза их еще полны страшных картин, которые они только что видели на улицах (бедняки, умершие от голода, женщины, вопящие, что возле Тампля ланцкнехты едят их детей), но они пытаются подняться скорбными своими умами на вершимы, откуда можно охватить мысли столетий, откуда даешь себе отчет в том, что устояло среди испытаний. Перечитывая в годы войны эти Диалоги, я не раз чувствовал себя близким благородному французу, писавшему:
«Человек рожден все видеть и все знать, и привязывать его к определенному месту на земле — большая несправедливость. Любая страна родина для мудреца... Бог дал нам землю, чтобы мы наслаждались ею сообща: если только мы достойны звания человека»...
(От автора)
- Гарий Немченко — сборник рассказов "Короли цепей"
"...Нет, в самом деле: эти случайные послевоенные застолья, когда кто-то к кому-то, может, за мешком картошки приехал... Застолья эти с непременным рипеньем протезов, стуком костылей, с черными очками на лице у одного, с трубкой в горле под мокрою повязкой у другого — тогда не вспоминали ни об орденах, ни о славе, говорили об одном: выжили!.. Рвали рубахи, в скрипе крошили зубы: а помнишь?! Пили, не чокаясь, за мертвых. Рыдали пьяными слезами и лепили такое, отчего у нас, у пацанов, волосенки вставали дыбом. И по радио — всё не так, и в газетах, и в книжках — всё по-другому: когда выпьют — ну, откуда они такое берут? Память им отшибает, что ли. Правду бабушка говорит: что плетут — не дай бог еще, кто услышит!
— И день так, и два, и три — над Ростовом дым коромыслом,— повлажневшими глазами посмеивался Махмуд.— То одного они вспомнят, то другого. Мы с пацанами на почту носимся, телеграммы по станицам даем: черкес Андрюха здесь, приезжай. И казаки всё едут и едут... Кто с женой и с корзинкой, а там и сало, и бутыль самогонки, а кто, говорит, прорывался с боями, выходил из окружения, а то и из плена, считай, из концлагеря бежал — эти без копейки в кармане... И от калитки сразу: Андрюха!.. Черкес! Обнимаются и плачут, как дети... Историй я тогда понаслушался! С клинками на танки — это ведь не легенды. Это переломанные кости и кровь... как страшно они об этом рассказывали! Там и об отце много узнал. Шныряем с мальчишками, играем — они же весь двор заняли... Кто-нибудь обнимет, прижмет к боку: сынок Андрюхин?.. Сразу видать, сразу! А ты хоть знаешь, какой у тебя батька? Как с немцем дрался?.. Ну, и пошло. В рейды ходили, по тылам, и вот, говорит, когда совсем крышка и надо из окружения выходить, они по отцову следу шли. Если где немецкая каска — надвое, кричали: здесь Андрюха шел, сюда, сюда, давай!.. За ним выходили. Ну, интересно, конечно,— гордость так и распирает, когда то один, то другой: вот, Мишка, какой у тебя батька, ты понял?! Нет, ты понял, Махмуд?! А кто-нибудь шутить начинает: так-то оно так, рубака-то он был — это правда, а вот что — черкес бесхозяйственный!.. За это чуть под трибунал не попал... Андрей! — кричит. — Андрей!.. Сколь бурок за войну пришлось на тебя потратить?.. А почему? — спрашиваю. Дак он же, смеются, не бережливый — то на пулемет ее на немецкий кинет, а ее всю — пулями, то «языка» в ее завернет, а потом бурку выкинет... А почему выкинет? — спрашиваю. А они: да так-то удобно — закатал его в бурку, и — ни забот, ни хлопот. Хоть тащи как куль, хоть бросай.— Махмуд разулыбался, изображая ростовский выговор.— Но потом-то бурка припахуить! Дай, бываить, шо и крепко!.. Вот, мол, и приходилось выбрасывать..."
(Фрагмент)
- Анастасия Крандиевская — рассказ "Только час" (XIX век)
"Вспоминался ей рассказ доктора о взрыве рудничного газа на соседней шахте «Ольга». Погибло до ста человек. Наверх вытащили из развалин шахты не трупы людей, а груды горелого мяса и костей: не поймешь — где рука, где нога, где голова. Вместо фигур человеческих — какие-то бесформенные обуглившиеся головешки... Все отверстие шахты, весь сруб от верху и до низу саженей на сто был обрызган мозгами и кровью людей..."
(Фрагмент)
- Татьяна Щепкина-Куперник — рассказ "Первый бал" (XIX век)
"Вот убогая комната... Женщина месит тесто для хлеба; ребятишки играют на полу, рядят щепку в лоскуточки... Молодой рабочий собирается отдохнуть... Шум... звон шпор... этих самых шпор! Громкие голоса:
«Ты Васильев?» — «Я...» — «Иди сюда...» — «Помилуйте, за что же?..— женщина восклицает.— Да вы, верно, Якова Васильева ищете, а это Дмитрий?..» — «Не твое дело!» — грубо обрывают ее. Женщина покорно замолкает. Шепчет: «Опять недели на две в тюрьму угодит... хоть бы не дольше!..» В это время на дворе выстрел, целый залп... Она, обезумев от страха, бросается туда, дети за ней, тянут ее за юбку... Жалкая женщина в ней; белая стена забрызгана кровью... Хозяина нет: его расстреляли без суда — по приказанию начальника отряда. За сходство фамилий! Женщина рассказывала это им, стоя перед ними с этими детьми, держащимися за ее юбку, и трясясь от рыданий без слез..."
(Фрагмент)
- Николай Голиков — "Автобиография"; воспоминания "Записки солдата"
- Андрей Соболь — "Рассказ о голубом покое"; "Мемуары веснущатого человека"
- Ромен Роллан (Франция) — пьеса "Настанет время"
- Юрий Петраков — рассказ "Последняя жертва"
- Владимир Войнович: "В России будешь оптимистом — станешь дураком" на сайте "Фонтанка"
