Анатолий Андреевич ДАРОВ
(имя собств. Духонин)
(1920–1997)

  Первое книжное издание. Первая в мире книга о Ленинградской блокаде, написанная глазами очевидца и свидетеля, пережившего все описанные события. "Анатолий Даров, свидетель и очевидец апокалиптических месяцев блокады, дал потрясающую в своей объективности картину, сумел найти слова, передающие весь ужас пережитого" (из рецензии эпохи).
  Даров Анатолий Андреевич (1920-1997), русский писатель, журналист. Родился в России, учился в Ленинградском институте журналистики. В Ленинграде провёл всю блокаду.
  В 1944 году покинул Россию. Представитель "второй волны", послевоенной эмиграции. Жил сначала в Германии, прошёл через лагеря Ди-Пи, затем в Париже и, наконец, в Америке, где был профессором Сиракузского университета. Роман "Блокада" был опубликован сначала в 1945 году в Мюнхене ротаторным изданием. Её можно назвать первенцем ново-эмигрантской литературы (литературы Ди-Пи). В то время об этой подкупающе искренней книге писали В. Завалишин, Аронсон, В. Александрова и другие. Книга вышла и почти сразу же стала библиографической редкостью. Затем книга вышла по-французски в издательстве "Галлимар", где она выдержала 7 изданий. В библиографии у Фостер это издание не указано.
  (Из проекта "Livu")

Роман "Блокада" (1964, 223 стр.) (pdf 1,5 mb) – август 2024
  – копия из библиотеки "Litres.ru"


  Автобиографический роман Анатолия Андреевича Дарова (Духонина, 1920–1997) имеет длинную историю. Весной 1942 г. автор был эвакуирован из осаждённого Ленинграда в Пятигорск, где летом попал под немецкую оккупацию. Первый вариант книги был написан по свежим следам и публиковался под названием «Ленинградский блокнот» в газете «Новая Мысль» в Николаеве в 1943 г. Публикация вызвала нездоровый интерес гестапо, и следующий вариант автор издал уже после войны, в 1945 г. в Мюнхене, будучи беженцем, малым тиражом на ротаторе. Но книгу заметили и положительно оценили эмигрантские критики. Части её печатались в журнале «ГРАНИ» в 1954–1955 гг. под названием «А солнце всё же светит», затем по-французски в издательстве «Галлимар», где роман выдержал семь изданий, а Харрисон Солсбери в известной книге «900 дней» во многом опирался на показания Дарова. Окончательный вариант романа «Блокада» вышел в Нью-Йорке в издательстве братьев Раузен в 1964 г.
  (Аннотация издательства)

  Фрагменты из книги:

  "Когда Баса принимали в комсомол, спросили, как он жил в бегах.
  – Вопрос странный до дикости, – ответил он. – Разумеется, приворовывал, а частично подрабатывал.
  Более он не распространялся. Так и сейчас.
  – Конечно, я повидал кое-что, – говорил он, – но вспомните известную нам синодальную писательницу Ольгу Шапиро: всё или почти всё, о чём бы я вам ни рассказывал, давно уже расписано в нашей прессе. И поверьте мне, почти всё, что вы читали, – правда. И за эту правду немцев надо бить до тех пор, пока они не запросят мира, и даже если запросят, бить дальше, до самого Берлина.
  – О себе, о себе расскажи, – просили.
  – Что ж о себе? Партизан из меня не вышел: походка тяжела, да и характер тоже. Вот один эпизод… Словечко тоже: «эпизод»… Я понимаю, если я пошёл до ветру, а мне всадили пульку в мягкое место, это – эпизод. А когда кровь ручьями льётся…
  Наш отряд рейдировал от Риги до Ораниенбаума. В одном селе я вижу: согнали на площадь население. Прусь туда. Бородища у меня, автомат под тулупом, гранатки – «лимонки». Знаете чувство оружия?.. Нет? Погодите, узнаете. Кажется, чего не могу сделать? Человек с оружием – он не только смел. Я и без оружия не был трусом. А тут я был – гордый. Да ещё злой. Походка тяжёлая, аж земля под ногами хрустит. Плечами людишек распихиваю, население это самое. Ведь у нас, партизан, иначе не говорят: не граждане, не товарищи – население. Поднимаю глаза – виселица. И верёвку уже прилаживают, а под ней мальчишка. На груди у него (какая там грудь – цыплячья) дощечка: «Партызан». Был ли он партизаном, я и до сих пор не знаю, но выглядел он вроде меня, грешного, в ранней молодости, когда меня милиционеры из-под вагонов гоняли… Чумазенький, замухрышечка такой. Много я повидал, но тут сердце совсем по-селезёночному ёкнуло. Эх, думаю, не дам мальчишке пропасть. Но – как?
  Немцев целый взвод. Они же любят вешать. Фотографируют, улыбаются. Этак по-сверхчеловечьи. И населения этого полно. Девки ревут, мужики сопят. И я чуть не плачу, не зная, что делать. Холодно. Мальчик уже и без петли посинел… И вдруг, как в сказке или как в боевых эпизодах под редакцией Лозовского, налетает шестёрка «ястребков». Побомбили вокзальчик, и на толпу. Им там не видно, кто и что. А может, и видно. Все – врассыпную. Немцы – тоже. А мальчик стоит себе, привязанный к столбу верёвками толстыми, как морские канаты. Я рублю эти чёртовы «концы» и пру мальчонку, как кораблик, которому суждено было, видно, плыть да плыть…
  Но куда его девать? Была у меня явочная «фатера», жеребец там мой стоял наготове, впряжённый в двуколку, – всегда, если я уходил ненадолго. Тащу мальчонку туда. В конце концов привёз его к нам в лес. А через неделю откомандировали меня в институт, доучиваться. Не угодил, видно. И неужели это правда, что вы учитесь?"

* * *

  "На Пионерском переулке не было никаких военных объектов, даже пионеров не было – все вымерли, но снаряды частенько ложились вдоль него, как спать, обычно не причиняя никакого вреда.
  Но вот разорвало лошадь с извозчиком, и колёса телеги взлетели вверх вместе с поклажей – кусками дуранды, похожей на прессованную гнилую солому.
  Изо всех подворотен к месту катастрофы бегут и бросаются на ещё дрыгающую ногами лошадь люди. Нет, это уже не люди. Ведь даже шакалы оставляют хотя бы обглоданный скелет. Эти ничего не оставили, даже постромок…
  Но – не все, не все разрывали ещё живую лошадь на куски и вырывали их друг у друга из рук. Многие жмутся у стен домов, с глазами, удивлённо вытаращенными или настороженно вобранными в орбиты, иногда дико насмешливыми, чаще тупыми и пустыми. Почему они стоят неподвижно? Какое ненормальное чувство удерживает их? Может, лучше смерть, чем это? Кто знает, что там? Не лучше ли на всякий случай войти туда – много ли осталось жить – с руками, не запачканными кровью, хотя бы и лошадиной?..
  Две старушки собирают по кускам труп извозчика.
  – Это Ивановны мужик, – сообщает одна из них Дмитрию, проходящему мимо. – Вы же должны её знать, ваша соседка. Надо бы её предупредить. Я вот только другую явонную руку никак не найду.
  Дмитрий не знает ни старушки, ни Ивановны, но молча кивает головой. Ну и денёк. Впрочем, день обычный, и он ещё не кончился. Продолжается и обстрел Нарвского района. Сокрушительный обстрел, но бывали и посильней. И ещё будут. А пока ещё два снаряда рвутся один за другим в бане и напротив неё – в булочной. В бане обошлось без жертв – сорвало одну крышу, булочная, на время обстрела, была закрыта. Снаряд открыл её, и голые, выскакивая из окутанной паром бани, с радостными возгласами бросились в булочную.
  Навстречу Дмитрию почти по-настоящему бежали два голых, один с дворницкой бородой, другой с усами. Бородач – с двумя буханками хлеба в подмышке, а третьей размахивал, держал её в руке, и она выпала. Пока он оглянулся, пробежав по инерции несколько шагов, Дмитрий подобрал буханку. Голые остановились, глядя на него очумело, затравленными глазами. И он смотрел на них неспокойно.
  – Брось это дело, – сказал усатый бороде. – Нешто не видишь – он в одёже. А с одетым разве справишься? – И они побежали дальше. Через несколько минут баня, булочная и весь переулок опустели. На снегу остались отпечатанные человеческие ступни. Они виднелись всюду – следы крупных, хищных и самых несчастных в мире зверей."

* * *

  "Боярин пыхтел, казалось, только для приличия: он легко перешагивал через две ступеньки и, дойдя до последнего этажа, остановился, поджидая Дмитрия, весь в воющем ветре, в промозглой полумгле. Дмитрий случайно перехватил взгляд его расширенных глаз. Они не бегали больше. Они остановились. Остановились на нём. И остановившееся их выражение остановило Дмитрия на предпоследней ступеньке… «Бежать, бежать отсюда!» Мгновенно вспомнились «фантастические» рассказы о том, как людоеды заманивают свои жертвы. «Бежать, пока не поздно»… Но упрямое и нелепое противоречие интуиции, тому, что надо, что необходимо что-то предпринять, не размышляя ни секунды, – это надчувство, идущее больше от ума и губящее многих, – удержало его: «Посмотрю, что будет. Главное – быть начеку, – в этом чеку мне, кажется, нельзя отказать, как и в трусости».
  – Подождите меня здесь, – сказал ему боярин и постучал в дверь комнаты в двух шагах от лестницы.
  – Хтой-то? – спросили из-за двери.
  – Я. С живым…
  «Что это? – подумал Дмитрий. – Пароль или мой смертный приговор? Если речь идёт обо мне, то он не ошибается. Я живой и настолько бодрый, что готов унести отсюда ноги. Ну, пора бежать»… Но ноги не слушались его, как в драматическом сне с ведьмами и всякими чудовищами. Он стоял, как загипнотизированный, глядя на дверь, и она почему-то долго не отворялась. Но вот она со скрипом чуть приоткрылась, показалась волосатая красная рука и такая же морда. Из комнаты пахнуло теплом и каким-то странным, тяжёлым и приторным запахом. Вдруг сильным порывом ветра дверь открылась настежь, и в колеблющемся свете свечи Дмитрий увидел тоже колеблющиеся, висящие на верёвке, как бельё, огромные куски белого мяса. От одного куска свисала, словно привязанная, человеческая рука с длинными пальцами и чётко синеющими венами… Оба людоеда бросились к Дмитрию. Он видел только протянувшиеся к нему волосатые руки и вылезающие из орбит глаза на больших красных харях. Прыгая через несколько ступеней, он уже бежал вниз, оглушённый топотом тяжёлых ног и руганью.
  – Не уйдёшь, паршивец! – прошипело почти над ухом, и рука преследователя схватила за воротник пальто.
  Дмитрий остановился и, резко выбросив обе руки назад, наугад схватил кисть людоеда и рванул, что было сил, через плечо. Пригибаться не нужно было – людоед был выше на несколько ступенек. Он растянулся на лестничной площадке. Перепрыгнуть через него было делом одной секунды, и съехать по перилам, как в школьные годы, ложась плашмя на поворотах, другой. На последнем пролёте не в силах был удержаться, соскользнул, упал на пол, но сразу же вскочил и, шатаясь, вышел на улицу. Если бы за ним погнался другой, то уже не хватило бы сил уйти. Но опасность миновала. По переулку громыхал на ухабах лёгкий военный грузовик.
  – Людоеды! – закричал Дмитрий почти в беспамятстве, показывая рукой на зловещий дом. Грузовик остановился как вкопанный, вскинув задними колесами и бортиком. Из кабины один боец вылез, другой выскочил, да ещё подпрыгнул на снегу.
  – Людоеды? Вот здорово! – воскликнул он восхищённо.
  – Мы их чичас… – деловито сказал другой. Высокие и худые, один весёлый, другой злой, вошли они в дом, и через несколько минут Дмитрий услышал два выстрела. Потом, видимо, для верности, ещё один, и весёлый вышел ещё веселей, а злой – злей. Он нёс полушубок, сердито бормоча:
  – С паршивой овцы хоть шерсти клок.
  – Хороший клок! – смеялся другой. – А я кусок хлеба нашёл. Хочешь? – он протянул Дмитрию его узелок с хлебом.
  – Спасибо, – поблагодарил Дмитрий. – Это мой хлеб. Я и забыл о нём."

Страничка создана 5 августа 2024.